Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

– Не сомневаюсь. Но вряд ли ты поймёшь, зачем мне профессор: нет музыки – нет фантазии. – Он достал из ящика логарифмическую линейку. – Но ты права, наш гений – «с приветом»! – даже не удосужился запатентовать собственные изобретения.

– Так сделай это сам.

– Уже сделал.

Красотка снова хохотнула, обеими руками взбивая волосы:

– А он не догадывается?

– Сам попросил, мол, на кого патент – неважно, главное, чтобы служило людям.

Она подошла ближе:

– А знаешь, что профессор выкинул тогда в дирижабле? Тряс контрактом и говорил, что его подписывал какой-то Жабон!

Спина Ногуса напряглась, и он несколько мгновений сидел без движения, а когда повернулся, на его лице была растерянность.

– Жа-бон? – низкий голос мага дал петуха. – Пуп говорил о Жабоне?

– О Жаке или Жане, – женщина изучала его бескровное лицо, ставшее совершенной восковой маской.

– Всё-таки… встретились! – процедил он сквозь зубы.

– Что? – Медина заглянула сбоку. – Ещё один неудачный трюк?

Иеронимус встал и отошёл к окну, за которым темнела махина дирижабля.

– Когда же он успел? – приложил пальцы ко лбу. – Когда мы были в Берлине… или в Цюрихе? Нет, дьявол! Наверно, тогда в Праге…

– Да кто такой этот Жабон?

– Никто! – его голос натянулся, превращаясь из баса в тенор. – Моя бледная тень! Если… – он сжал кулачки и замолчал, двигая желваками.

– Что, что? – Медина смотрела с нескрываемым любопытством.

Ногус зашагал по кабинету, пиная что-то бесплотное.

– И что же это за человек такой, – она не сводила с него глаз, – что так досаждает нашей знаменитости?

Маг посмотрел отсутствующим взглядом.

– Это… н-не человек… – выдавил, опускаясь на диван.

– Вот так-так! А я всё думала, это ты не человек. То ты есть, то тебя нет, словно «Летучий гренландец ». И откуда твой Жабон взялся? Ну же, расскажи свою историю!

Иеронимус глядел прямо перед собой.

– Кажется, – начал неровным голосом, – мы были знакомы ещё перинатально.

– Какая ещё Наталья? – красотка поморщилась.

– До рождения, Боже мой!

– Да как это может быть? – она подвинула стул, садясь напротив.

– Я же говорил, в тебе нет музыки, – пошутил маг мрачно. – Может, может быть ещё и не такое.

– Ну, и кто этот ужасный Жабон? Расскажи скорее!

– Мы… – он сглотнул, – вместе росли.

– Вы, что, жили по соседству? – Медина уставилась на капельку, выползшую на выпуклый, с глубокими залысинами, лоб.

– Нет, он… он… – первое слово прозвучало басом, второе тенором, третье дискантом. – Он… мой брат…

Маг поднялся, прошёл к столику с графинами, плеснул в стакан с толстым дном, но так и не тронул.

– Ты никогда не говорил, что у тебя есть брат, – Медина повернулась в пол-оборота.

– Сначала он был крохой, и я за ним ходил, как за своим младшим братом. Потом подрос, и я помогал ему во всём, а потом…

– Что, что потом?

– Он перерос меня и стал… старшим!

– Вот так номер! – усмехнулась красотка. – Что, родным?

– Да, – убито выдохнул Иеронимус. – Родным, родным, родным! – повторил с горечью.

– Но если вы родные братья, почему вас по-разному зовут?

Словно не слыша её слов, мужчина принялся ходить взад-вперёд по комнате, сжимая и разжимая худенькие кулачки.

– Стоит мне только подумать о чём-то, Жабон уже это делает! Стоит куда-то пойти, Жабон уже маячит впереди на дороге! Стоит услышать музыку, а она уже урчит у него в желудке! Найдёшь что-то новое – смеётся, что устарело… Всё стоящее тут же забирает, даже самый ничтожный огонёк, искорку, и ему всё мало, мало, мало!

Он запрокинул голову, его руки не находили себе места.

– Ну, ну, дальше, дальше! – Медина с наслаждением наблюдала, как патрон корячится, стоя перед ней.

Ногус с каким-то болезненным упоением продолжал свой монолог, где каждое слово играло в «классики» или скакало через ступеньку вверх-вниз, но до родного баса так и не опускалось.

– У него какой-то дьявольский нюх, которого у меня нет. То он внутри меня, будто я его проглотил, то пожирает со всеми потрохами!

– Ого, – Медина хохотнула. – Вы с вашим братцем прямо Отелло и… Клеопатра!

– Вертит мной, как вздумается, забирает всё по-настоящему ценное, а мне эти проклятые лимоны… Я уже смотреть на них не могу, меня от них воротит, а они всюду, всюду, всюду!

– А я думала, лимоны тебе нравятся, – в её голосе слышалось разочарование. – Да и кем бы ты без них был, кроликов из шляпы вытаскивал?

Иеронимус вспомнил, что он не один, – отвернулся к окну и застыл, устремив взгляд на дирижабль.

– Ну, удивил, Иероша! – Медина отцепила игуану от портьеры. – Давай, пожалуйся ещё, пусть мой малыш Карафа узнает, какой ты слизняк!

– Не-ет, – пробасил Ногус, сжимая кулачки. – Хватит!

– Ну и славно, – она прижалась к ящерице щекой. – Хоть голос к тебе вернулся.

Из лаборатории разнеслось переливчатое пение органа, приглушённое стенами и перекрытиями.

– О, Мальбрук в поход собрался! – красотка хохотнула. – Похоже, пора и мне отчаливать.

Мелодия, сыгранная профессором, ушла в пространство, прокладывая маршрут нового путешествия. Якоб стремился прочь от людских душ и наметил для визита область ненаселённую, далёкую, затерянную в волнах эфирного океана. Незамысловатые души моллюсков, рыб и кораллов были ему ближе, нежели изощрённые в интригах и обманах сердца людей.

Генератор случайных нот зажужжал, перемещая внутреннее тело профессора в первый слой «пустоты», и он помчался, наводя трепет на сказочных обитателей, спешивших укрыться по своим легендам и сагам.

В глубине эфирных вод Пуп искал успокоение среди промытых океаном фантазий морских обитателей. Прохладные, отливающие чешуёй сельдей стаи грёз напоминали ему серебряную сень над пещерами мудрых пустынников. Может, и ему следовало стать отшельником, удалиться от людей и не терзать себя напрасными надеждами.

Меняя фокусное расстояние и частоту видения, Якоб пронзал мириады рыбьих грёз, вдохновляясь их полным покоем и бесстрастной созерцательностью. Никакой научной пользы такие гонки не имели, но сердечную боль требовалось как-то заглушить. В очередной раз став жертвой собственных иллюзий, он ни за что не хотел разочаровываться в любви. Потерять такую надежду значило перестать искать чудесное, сияющее крыло.

После недавнего заблуждения ему даже стало казаться, что крыла и не было вовсе, а рассеянная в эфире лучистая пыльца – след погибшей звезды, погибшей так же нелепо, как и его неразделённое светлое чувство.

О, с какой ясностью Пуп осознал, что в мире нет ничего страшнее несчастной любви, этой мучительной душевной болезни! Ведь когда человек влюбляется всем сердцем, в действие приходит всё самое лучшее, чем его одарила природа. И таланты, и способности, и горячее честолюбие, и искренняя вера в себя заодно с надеждами всех будущих, ещё не рождённых поколений детей – всё это сливается воедино, чтобы внезапно оказаться не у дел. И тогда освободившуюся территорию занимает отчаяние, не оставляющее рассудительности места, отчаяние, вынуждающее несчастных влюблённых терять голову, а иногда и весь привычный мир.