Мазуров Геннадьевич - Арена теней

— У тебя вроде нет лошади, да и палатки тоже своей нет. Отряд, конечно, предоставит их бесплатно, но не самого лучшего качества, поэтому, если ты не стеснён в средствах, то я посоветовал бы приобрести их самому.

— Хорошо.

— И я бы рекомендовал доверить покупки Киму, он хорошо разбирается в лошадях, да и скидку выторгует приличную.

— Буду благодарен за помощь, — кивнул я переводя взгляд на этого лиса.

— А сейчас тебе стоит сходить к кладовщику и получить палатку и матрас, чтобы не спать на улице, пока не купишь себе шатёр. Бер проводит тебя и поможет донести вещи. А мы пока освободим немного места рядом с нашими шатрами.

— Идём за мной, — махнул рукой Бер.

Нужный шатёр мы нашли довольно быстро, думаю, я и сам бы мог его отыскать, шум изнутри доносился довольно громкий. Похоже, кто — то активно спорил.

— А я тебе ещё раз говорю, что если сам порвал, то сам и зашивай эту рубаху, — было первым, что донеслось до моих ушей после входа внутрь.

— Да как же я зашью, если она пополам разорвалась?

— Не мои проблемы, произошло это не во время заказа, и я не знаю, что ты с ней делал, что умудрился так порвать. Может, это любовница в порыве страсти тебе рубаху и порвала, да так, что я теперь должен тебе её заменить? — распалялся невысокий, полноватый мужичок с козлиной бородкой и хитрыми глазами.

— Эээ… — смутился молодой парень на такую реплику.

— Давай иди отсюда, не видишь, что тут очередь за тобой уже образовалась? — показывая на нас, произнёс кладовщик.

Увидев нас, парень поспешно покинул шатёр.

— И так, Бер, что вам нужно?

— Палатку и матрас для новенького.

— Он же маг, что, своих нет? Почему я на него ещё тратиться должен? Он и так мне сегодня только убытки принёс.

— Когда это я успел принести вам убытки сегодня? — удивился я.

— Я поставил десять серебряков на Артура, а ты взял и выиграл.

— Ну тут вы сами виноваты, — хмыкнул я.

— Знаю, что сам. Но ты всё равно тоже виноват, мог бы и проиграть, — возмутился кладовщик.

— Ладно, Роб, успокойся. Возьмём всего на пару дней, пока новичок не купит себе новые, — успокоил его Бер.

— Ну это другое дело, я мог бы вам сразу продать отличный шатёр, оставшийся от одного из офицеров, ушедших в отставку, всего за тридцать серебряных и ходить никуда не надо, — внезапно оживился он.

— Роб, имей совесть, — осуждающе взглянув на него, произнёс Бер.

— Ну ладно, двадцать серебряных. И дам хороший матрас в подарок, — уже с более грустным выражением лица предложил Роб.

— Бери, Крис, цена достойная.

— Хорошо, беру, — отсчитав нужное количество монет, ответил я.

— Бер, заберёшь его на складе, я покажу где. Был рад вас видеть. Если что — то понадобится, то заходи ко мне, новичок.

Забрав нужные вещи, мы довольно быстро вернулись к стоянке нашего мини отряда. Шатёр ставили все вместе. И довольно быстро наступил поздний вечер. Все разошлись по своим шатрам спать, что сделал и я.

— Думаю, мне здесь понравится, — подумал я, перед тем как погрузился в тень, чтобы уснуть.

Я лежу на диване, вытянув ноги, положив голову на валик и закрыв глаза. В дреме мысли мои странно путаются. Сознание расплывается, — это не бодрствование, но еще и не сон, и как тень пробегает в голове усталость. За ней смутно колышется отдаленный гул канонады, тихий посвист снарядов, а вот и металлический гул гонга, возвещающий газовую атаку. Но прежде, чем я успеваю нащупать противогаз, тьма бесшумно отодвигается. Теплое, светлое чувство охватывает меня, и земля, к которой я приник, вновь превращается в плюшевую обивку дивана. Я прижался к ней щекой и смутно соображаю: я — дома… Гул гонга, возвещающий приближение газа, растворяется в заглушенном позвякивании посуды, которую мать осторожно ставит на стол.

Но вот тьма подкрадывается снова, и с ней — рокот артиллерийской пальбы. А откуда — то издалека, как будто нас разделяют леса и горы, доносятся каплями падающие слова, которые мало — помалу приобретают смысл и проникают в сознание.

— Колбасу прислал дядя Карл, — слышу я голос матери среди отдаленного грохота орудий.

Слова эти настигают меня на самом краю воронки, куда я соскальзываю.

Всплывает сытое, самодовольное лицо.

— Ах, этот, — говорю я, и голос мой звучит глухо, словно рот заложен ватой. — Этот… Дерьмо паршивое…

И опять я падаю, падаю, и опять вторгаются тени, и бесконечные волны их заливают меня, они все темнее и темнее…

Но я не засыпаю. Чего — то, что было до сих пор, не хватает: нет равномерного тихого металлического звона. Медленно возвращается ко мне сознание, и я открываю глаза. Рядом стоит мать с побледневшим от ужаса лицом и смотрит на меня.

— Что с тобой? — спрашиваю я испуганно и вскакиваю. — Ты больна?

Она отмахивается:

— Нет… Нет… Но как ты можешь говорить такие вещи…

Я стараюсь припомнить, что я сказал. Ах, да, что — то насчет дяди Карла.

— Да ну, мама, не будь такой чувствительной, — смеюсь я. — Ведь дядя Карл на самом деле спекулянт. Ты сама это отлично знаешь.

— Дело не в этом, Эрнст, — тихо отвечает она. — Меня ужасает, какие ты слова говоришь…

Я сразу вспоминаю, что я сказал в полусне. Мне стыдно, что это случилось как раз при матери.

— Это, мама, у меня просто вырвалось, — говорю я в свое оправдание. — Надо еще, понимаешь, привыкнуть к тому, что я не на фронте. Там царила грубость, мама, но там была сердечность.

Я приглаживаю волосы, застегиваю куртку и тянусь за сигаретой. А мать все поглядывает на меня, и руки у нее дрожат.

Я останавливаюсь, пораженный.

— Послушай, мама, — говорю я, обнимая ее за плечи, — право же, не так это страшно. Все солдаты такие.

— Да, да… Я знаю. Но то, что и ты… Ты тоже…

Я смеюсь. Конечно, и я тоже, хочется мне крикнуть, но вдруг, ошеломленный мелькнувшей мыслью, я умолкаю, отхожу от матери и сажусь на диван, — мне надо в чем — то разобраться…

Передо мной стоит старая женщина с испуганным и озабоченным лицом. Она сложила морщинистые руки, усталые, натруженные. Сквозь истонченную кожу проступают узловатые голубые жилки. Руки эти трудились ради меня, оттого они такие. Прежде я не видел их, я вообще многого не умел видеть, я был слишком юн. Но теперь я начинаю понимать, почему я для этой худенькой, изможденной женщины иной, чем все солдаты мира: я ее дитя.

Для нее я всегда оставался ее ребенком, и тогда, когда был солдатом. Война представлялась ей сворой разъяренных хищников, угрожающих жизни ее сына. Но ей никогда не приходило в голову, что ее сын, за жизнь которого она так тревожилась, был таким же разъяренным хищником по отношению к сыновьям других матерей.

Я перевожу взгляд с ее рук на свои. Вот этими руками я в мае 1917 года заколол одного француза. Кровь его, тошнотворно горячая, стекала у меня по пальцам, а я все колол и колол, обезумев от страха и ярости. Меня вырвало потом, и всю ночь я проплакал. Только к утру Адольфу Бетке удалось меня успокоить. В тот день мне как раз исполнилось восемнадцать лет, и это была первая атака, в которой я участвовал.