Майк Гелприн - Зеркало для героев [сборник]

Она дернула с верстака нейлоновую струну и бросилась к клетке с мальчишкой. Он только-только выбрался из-за двери, бочком, низко приседая, как обезьяна.

— На гитаре играть любишь? — закричала она и перетянула его струной, как плетью, воздух взвизгнул, обожженный её яростью.

— Яна, нет! — вскрикнула я. Мальчишка застонал, упал на пол, скорчился, закрывая лицо и поджимая колени к груди.

— Мама, не бей! — завизжал он. — Мамочка, не бей больше! Юра будет хорошим, Юра постарается, мамочка! Не бей!

Янка несколько секунд смотрела на него, потом села на пол рядом и разрыдалась. Мальчишка затих, потом тоже заплакал, негромко и жалобно. Я смотреть не могла, как они плачут — у самой горло сжимало — и отошла.

Зеркало стояло у самого входа в пещеру — тяжёлое, высокое, в старинной раме. В нем мелькали образы и тени — дорога, деревья, гитара, руль машины, чьи-то золотистые волосы.

— Мои волосы, — сказала Янка, подходя сзади. Мальчишка следовал за ней на полусогнутых, как собачка. — Когда я взяла в руки миелофон, то я его услышала, и он обо мне подумал. Вспомнил, какие у меня были красивые мягкие волосы, как они ему понравились. Теперь он возвращается к моему телу. Жалеет, что сразу не отрезал пару прядей. А что он с ними собирается потом делать, я тебе даже говорить не буду — слишком мерзко, а тебе ещё дальше жить.

Я задохнулась от ужаса: «Папа!» и заметалась по пещере. Папа ждал меня, он открыл и отпустил воронку летума уже восемь раз, это огромное усилие. Папа очень ослаб после госпиталя — он на третий-то этаж теперь поднимался с трудом и остановками. А Орехов был сильным и здоровым…

Я выбежала из пещеры и едва успела остановиться — за коротким карнизом лежала пропасть, неширокая, метров пять, но уходящая глубоко вниз, в темноту. Я закричала в отчаянии, раскачала летум вокруг, выбросила вверх руки, впервые чувствуя, как глаза меняются, краснеют, наливаются тяжёлой магией нашего рода. Я вобрала в себя весь мир, весь свой страх, всю свою любовь, ударила ими по летуму и порвала его.

Прореха белела передо мной — сразу за пропастью, на той стороне. Не долететь, не допрыгнуть. Сквозь дыру я видела папу — он сидел под деревом, рядом с Янкиным телом, отдыхал с закрытыми глазами. Сзади к нему, как в замедленном кино, крался дядя Юра Орехов в тёмном спортивном костюме, с капроновой струной в руках. Время вне летума было сжато в разы — если бы я могла сообразить, что сделать, я бы могла успеть, но сейчас я лишь смотрела, как медленно и неотвратимо убийца приближается к моему отцу. Я застонала от ужаса и беспомощности.

— Таня, мотоцикл, — сказала Яна. — Разгонись и прыгни, как Индиана Джонс.

Я развернулась и побежала к Моте.

Двигатель взревел, я пригнулась, пролетая сквозь пещеру — Янка вжалась в стену, прижала к ней мальчика, чтобы он не попал мне под колёса. Сердце ухнуло в пропасть, но мотоцикл пролетел по-над, ударился колесами о камни на другой стороне — я заорала, когда ударная волна прошла болью по моему телу, начинаясь в самой чувствительной точке. Мотоцикл встал на колесо, разламываясь, теряя коляску, падая на бок, выбрасывая меня из седла. Я сильно ободралась о камни, но, вроде бы, ничего не сломала. В прорехе реальности передо мною прапорщик Орехов накинул струну на шею моего отца и потянул её на себя, осклабившись от напряжения. Папа захрипел, распахнул глаза, еще красные, полные летума, его шею прорезала глубокая полоса, струна входила в плоть все глубже.

— Нет, нет, — стонала я, выдёргивая пистолет, но руки дрожали, папа был между мною и убийцей, я не могла прицелиться. Громкий крик сзади заставил меня обернуться.

Маленький мальчик стоял на краю обрыва, над пропастью, раскинув руки, и смотрел прямо на меня.

— Юра будет хорошим, — сказал он, наклонился и упал вниз. Янка завизжала. Дядя Юра покачнулся, отпустил струну — папа упал на землю, как пустой мешок — попятился, хватая воздух ртом. Его голубые глаза выпучились, как будто он внезапно ощутил удар невероятной силы.

Думаю, меня он увидеть так и не успел — я выстрелила, еще не пройдя в портал. Раз, другой, третий — две в грудь, одну между глаз. На полмгновения, до того, как нажать на курок, я задумалась над тем, кого убиваю — но тени летума и мое чувство справедливости сказали «да». Трижды.

Я выпала в реальность на опавшие, сожженные жарой листья рядом с папой. Он дышал и медленно приходил в себя. Летум закрывался, я видела, что пропасти за ним уже не было, что Яна подошла к краю и стоит прямо перед белой прорехой. Она смотрела мне в глаза — и я поняла, что не могу дать ей исчезнуть в бесконечности, не хочу жить, понимая, что никогда её не увижу.

— Да, — крикнула я ей. — То, что ты спрашивала — да! Прыгай!

— Нет, — прохрипел папа, но Янка уже прыгнула. Она вырвалась из летума, перестала быть видимой в нашем мире, но я чувствовала, что она здесь, за моим правым плечом.

— Дура, — сказал папа. — Но и молодец. Молодец, Танюш!

Он обнял меня одной рукой, притянул к себе и поцеловал в затылок.

— Там был ребенок, — сказала я, глядя на труп дяди Юры Орехова. Из его груди начинала прорастать серая воронка летума — пока еще совсем маленькая, но быстро набирающая обороты. — Там был запертый мальчик. Он упал в пропасть. Его больше нет?

— Он всегда есть, — глухо сказал папа. — Только он и есть. Все всегда возвращается к нему. Ну чего ты плачешь, дочка?

— Мотю жалко, — сказала я первое, что пришло в голову.

— Ой, да знаешь, сколько у нас ещё будет этих моть, — отмахнулся папа. — Помоги-ка подняться…

Через девять лет, весной когда мне исполнилось двадцать пять, я случайно встретила в Москве Мишку Зверева. Я шла по Арбату, а он стоял у лавочки, на которой сидели его друзья, и размахивал руками, что-то рассказывая. Когда его взгляд упал на меня, он замер на несколько секунд, а потом подбежал ко мне и обнял крепко-крепко. На нем было длинное черное пальто и дурацкий шарф в желто-зеленую клетку. Когда он отпустил меня, я увидела слезы в его глазах, и с большим удивлением почувствовала их и в своих.

Папа разбился на авиашоу три дня спустя. Всё, чем он был — человеческое и больше — смялось и сгорело в ударе о землю истребителя, огненным гвоздём вбитого в подмосковный лес, взорвалось облаком раскалённого металла, ушло в небо чёрным дымом. Папины глаза, его смех, его крепкие руки и любовь, приведшая меня в этот мир — все это исчезло в одну секунду, как и не было, в ослепительной серой вспышке, которую могли увидеть лишь такие, как я — тем, что в нас видит превыше человеческого зрения.

Я стояла в толпе, держась за Мишину руку, и с этой вспышкой летума закричала, окаменела, и впала в тяжелый ступор. Папина смерть упала на меня немыслимой тяжестью, чувствовать и дышать сквозь неё было невозможно.