Майк Гелприн - Зеркало для героев [сборник]

Мишка отвёз меня к себе домой, взял отпуск и не отходил от меня неделю, поил, переодевал и пытался кормить с ложечки питательным супом. Тяжесть поднималась с груди, мне было легче с каждым днём, и в какой-то момент я поняла, что снова могу дышать и улыбаться.

Через пару месяцев мы с Мишкой, голые, перекатывались по большой кровати. Это тоже был огонь, мы извивались языками пламени и плавились от наслаждения. Он замер на секунду — его лицо было так близко, что я не могла на нем сосредоточиться.

Был лишь взгляд, полный любви, и в нем было мое прошлое и будущее, память о том, как мы вместе взрослели и предчувствие того, как мы вместе состаримся. И сила, и спасение.

— Ты уверена? — прошептал он.

— Да, — сказала я, подаваясь в него всем телом, окончательно сплавляя нас в одно. Он застонал, вжимая лоб в мою шею, сгорая, подчиняясь, освобождась.

Девочка Яна, мой любимый призрак, снялась с моего плеча, засмеялась и нырнула в плоть.

Беременность утомляла меня, я много спала и видела яркие сны. Мы с папой, иногда и с Янкой мчались на мотоцикле «Урал» через поле золотой пшеницы, колёса подпрыгивали на ухабах. Папа учил меня рыбачить, показывал на поплавок, улыбался, когда я с усилием вытягивала из воды вместо рыбы большую сердитую черепаху. Она срывалась, падала, по поверхности расходились круги…

— Тань, ты опять стонала во сне, — говорил Мишка и приносил мне на подносе яблоко и мятный чай.

Янка родилась красивой и здоровой. Миша плакал и считал крохотные пальчики, и целовал каждый. Конечно, она ничего не помнит, ребёнок как ребёнок. Новая плоть затирает всё, что было, человек начинается с нуля, иначе невозможно. Но иногда она подолгу смотрит на меня, и я замираю. Как будто она вот-вот о чём-то спросит, но никогда не спрашивает.

Она очень любит песню «Кукушка», как ее поет Земфира, я ставлю ей диск, Яна подпевает, кружится, сжимает кулачки. Кивает, улыбается чему-то.

Мы сильно повёрнуты на её безопасности, много с ней разговариваем, проводим учения вроде «незнакомец хватает тебя за руку, как ты завизжишь?» Она визжит отлично, уши надолго закладывает.

Я слежу за газетами, смотрю новости, проверяю ленту в интернете. Иногда вижу там то, чего боюсь, руки падают на колени, я сглатываю и смотрю в стену. Говорю тогда Мишке, чтобы брал отгулы, потому что мне нужно «на рыбалку». Пакую рюкзак, вывожу из гаража красную «Хонду» с приторочеными сбоку удочками и стальной полутораметровой жердью.

Еду и высматриваю над полями, за деревьями, по-над речками серую, искрящуюся, видную только мне воронку летума.

Их обычно заметно издалека.

Я вишу на стене, в гостиной. На двух гвоздях, в багетной раме, под стеклом. За долгие годы я немного выцвел, но лишь самую малость, чуть-чуть.

— Это Ларон Эйхенбаум, — представляла меня гостям Това. — Мой муж. Он был настоящей звездой. По классу скрипки. Первый сольный концерт. И последний. В ноябре сорок первого. Пропал. Без вести.

Она так и не вышла больше замуж, моя красавица Това, моя единственная. Она тоже под стеклом, в траурной рамке, на сервантной полке напротив. Туда Тову поставил Ося, через день после того, как её унесли на кладбище.

— Это папа, — представлял меня гостям Ося, — он ушёл добровольцем на фронт. В августе сорок первого, с выпускного курса консерватории. Меня тогда ещё не было на свете. В ноябре пропал без вести, мы не знаем, где его могила.

Этого не знает никто, потому что могилы у меня нет. Я истлел в поле, под Тихвином, там, где Тарас меня расстрелял.

— Как живой, — говорили Осе, глядя на меня, гости. — Потрясающая фотография. Знаете, ваш отец совсем не похож на еврея.

Прибалтийские евреи зачастую блондины или русоволосые, так что я и вправду не похож. Ох, извиняюсь за слова, «был не похож», конечно же. В последнее время я частенько путаюсь во временах. Но мне простительно — повисите с моё на стене. И не просто так повисите, а «как живой». Не дай вам Бог, извиняюсь за слова.

— Мама очень любила его, — объяснял гостям Ося. — Она хотела, чтобы я тоже стал скрипачом.

Он не стал скрипачом, наш с Товой единственный сын, зачатый в первую брачную ночь, за два дня до начала войны. Он стал средней руки лабухом, потому что уродился робким и слабохарактерным, а восемнадцати лет от роду взял и влюбился. Один раз и на всю оставшуюся жизнь.

— Дурная примета, — говорила, поджимая губы, Това. — Скверная примета, когда мальчик любит девочку, которая любит всех подряд. Скажи, Ларон? Был бы ты живой, ты бы этого не допустил.

Я был не живой, а всего лишь «как живой», поэтому допустил. Она была шумная, вульгарная и жестокая, эта Двойра, дочка рыночной торговки с одесского Привоза и фартового домушника с Молдаванки. Она сносно играла на фортепьяно и пела, почти не фальшивя. Она курила вонючие папиросы, пила дешёвое вино, безбожно штукатурила морду и давала кому ни попадя, потому что была слаба на передок. Она приводила домой гоев, когда Ося мотался по гастролям, а Това отхаркивала последствия блокадной чахотки в санаториях. Она никого не любила, эта Двойра, она любила только деньги, когда их много. Она была стервой и курвой, извиняюсь за слова.

Она родила Осе детей, и я всё простил. Простил, даже когда Двойра умотала с заезжим саксофонистом и забыла вернуться, оставив Осю с двухгодовалым Яником и шестимесячной Яночкой на руках.

— Это дедушка, — говорила Яночка, представляя меня одноклассницам. — Его звали Ларон Менделевич Эйхенбаум. Правда, странно? Курносый и голубоглазый блондин с таким именем.

— Почему странно? — удивлялись не слишком поднаторевшие в еврейском вопросе школьницы. — Катька вон тоже блондинка, и нос у неё картошкой. И у Верки. И у Сани Зайчикова.

— Дуры вы, — авторитетно заявлял Яник. — Одно дело Зайчиковы, совсем другое — Эйхенбаумы. Скажи, дедушка?

Они все пошли в Тову — наш сын, внук и внучка. Они так же, как она, поджимали губы при разговоре, верили в дурные приметы и по всякому поводу советовались со мной. Не лучшая привычка, извиняюсь за слова — держать совет с покойником, будь он хоть трижды восходящей звездой по классу скрипки. А ещё они все уродились горбоносыми, черноволосыми и кареглазыми, и опознать в них евреев можно было с первого взгляда.

Во мне еврея не опознали. Ни с первого взгляда, ни с какого. Меня опознал Тараска Попов, нацкадр из удмуртской глуши, отчисленный с первого курса по причине патологической бездарности.

— Жидовьё, — объяснял Тараска сочувствующим. — Что такое ленинградская консерватория? Это когда из десяти человек семь евреев, один жид и две полукровки.

— А ты как же? — озадаченно спрашивали Тараску. — Никак полукровка?