Lady Tiffany - Не говорят [СИ]

Маргери исправно ходит в церковь и пьёт кофе с молоком. Она кутается в шаль, купленную в благотворительном магазине, почти невинно опускает длинные ресницы, слыша пошлые анекдоты и подкармливает бездомных собак.

Вечер нельзя назвать удачным, если молитва не прозвучала. Сансе нравится, как шевелятся губы подруги и как в воздухе звучит горьковатое: «Спасибо Тебе за всё». Блеск для губ у неё неяркий, персиковый. Маргери всегда скромно усаживается за стол, не приступая к еде ещё пару минут. Лорас молится тоже. Его голос отчётливей звучит среди всех остальных.

Особняк можно назвать старомодным — не то чтобы — хотя бы для Нью-Йорка с его безумными огнями и рекламой «L'oreal». В нём нет того вульгарного жара жизни и страсти к ночному, только обои с розами и столы из красного дерева. Портрет молодой Оленны с копной непослушных волос висит над камином, она смотрит оттуда почти насмешливо, весело.

— У нас в Тоскане, где я родилась, было лучше. Солнце светило ласковей, а у папы там плантации. Выращивает виноград, уж лучше этого американского, — морщит носик Маргери и принимается пить чай со смородиной. Но Санса её не слушает. В Нью-Йорке не бывает закатов, виноградников и лимонных деревьев, а Маргери в мечтах всё ещё там, в далёкой Италии.

Маргери никогда не говорит подруге, что носит нож в голени сапога из дорогой кожи, что любит полусухое и розовые венки. В Нью-Йорке всё равно не бывает закатов.

Лианне до смешного нечего терять, когда она сбегает из дома в бесформенной толстовке брата. Ей нечего терять, когда они с Рейгаром садятся на самолёт в эконом-класс (батончики с мёдом и чай без сахара), когда она выкидывает телефон из окна машины и когда ест ананасовые дольки из банки. Лианна смеётся слишком искренне по-бескорыстному просто, хотя она изменщица-невеста, а на коленях лежит голова чужого мужа. Лианна так невинна и так проста в своём северном запале, что ничто не сделает её краше, даже глупые вещи из шёлка или рубашки по пояс. Только голубые розы и поцелуи в ночное время.

Лианна так и не успевает сказать родному Северу, что она не променяла его на платья без рукавов и тёплый ветер в волосах. Просто лёгкий загар и два литра воды в день стоили Рейгара и его метафор. Лианна ни о чём не жалела. Наверно, только об одном.

— Кто у нас в замке король, а, Джон?

Сансе рассказала о Лианне мать. У Леди Старк глаза голубые, ласковые. В её бирюзовых зрачках бьются ручьи Речных Земель, полноводные потоки свежей воды и малахитовый мох на вековых камнях. Леди Старк было душно в Нью-Йорке, и она ушла оттуда, унося запах хвои и дождя. В Нью-Йорке не идут дожди. В Нью-Йорке не плещутся реки. И не водятся пересмешники. Хотя это, безусловно, довольно спорно.

Кейтлин любит всех, а если не любит, то хотя бы не ненавидит. Может, даже Серсею с её шармом и запахом от 'Chanel'. Она не выносит, однако, голос до боли под рёбрами не её ребёнка и смех мальчишки-сироты, в ком бьётся кровь Старков. Боги таких вещей не прощают.

Леди Старк мало кому говорит про ружьё у стенки шкафа и про то, что оно отнюдь не её мужа. Она молчит о ночах за рабочим столом, когда её старший сын, её первенец, метается в ужасе и безысходности. Она молчит о купленном яде, который так и не смогла подсыпать пятилетнему мальчику без матери. Она выкинула порошок, но ведь когда-то его купила.

Боги такого не прощают. В Нью-Йорке пойдут дожди.

Арья сбегает из дома в пятнадцать с спортивной сумкой наперевес и мужчиной без имени. «Его зовут Якен». Ах, да.

У Арьи смех словно летний дождь. У неё в волосах нет рыжины Талли, но зато в глазах — упорство Старка. В ней гордости больше, чем, наверно, даже в матери, а пьёт она кофе без сливок и не ест сладкого. Арья читает «Звёздный десант», смеётся искренне, беспорочно, по-детски.

От девчонки всегда пахло проблемами и железом. Она возвращается домой через три года с рюкзаком, полным оружия и чужих документов. Улыбка у неё та же, но смех другой.

— У девочки нет имени.

— Девочка — Арья Старк, и она отправляется домой.

Дома не то что не ждут, скорее не надеятся, не вспоминают, потому что боятся понять, что случилось. Арья обнимает сестру по-семейному, разводит руками на приветствие Брана, пьёт пиво почти без стеснения и стреляет метко. Дырок в стене всё больше.

Она не говорит, где пропадала три года, кто такой этот Якен, и почему, собственно, он. Да никто и не спрашивает, в общем-то. В Нью-Йорке всё равно нет настоящих лиц.

Серсея коренная англичанка, но Нью-Йорк давно въелся ей горькой привычкой под светлую кожу. Она больше не маленькая девочка-леди, окружённая рыжеватыми корги. Она больше не крутится рядом с Королевской семьёй, вся в бантах и лентах, не изображает пастушку на Рождество, больше не пьёт липовый сироп и не ест толстых блинчиков со смородиновым джемом, она больше не прыгает на кровати с братом, пока родители уверены — они спят.

От Серсеи пахнет ночью и духами от Каролины Эррера. Она пьёт полусладкое и прячет острые скулы (можно порезаться) в воротник дорогого пальто. Почти девушка, почти счастливая, почти улыбается и почти не влюбляет в себя всех, кто находится рядом. От Ланнистер хочется бежать, а ещё больше хочется зарыться лицом в её золотые локоны, целовать губы лилового цвета и ненавидеть-ненавидеть-ненавидеть её всей истерзанной душой.

Изумрудные глаза уж точно зеленей этой лживой травы в Центральном Парке. Но смотрят они жестоко, ни капельки того напускного сочувствия на измученной улыбке. Все несчастные женщины глядят одинаково. Но кто сказал, что Серсея такая, как все.

Она никогда никому не скажет, что умеет стрелять с расстояния в сорок шагов и что знает, как звучит её имя в сладких стонах брата. Она никому не скажет, что давно влюблена не в того человека, что уверена — губы у Джейме обветренные, грубые. Да и плевать. В Нью-Йорке нет людей без чёртиков в глазах.

В Нью-Йорке нельзя влюбляться. Санса осознаёт это, когда почему-то смотрит не на своего жениха. Музыка звучит громко, оглушительно, хотя играет лёгкий джаз. Санса провожает взглядом не ту фигуру, ищет глазами не те золотые (отец что-то знал) волосы, пытается почувствовать не тот запах парфюма. Санса пьёт полусладкое и топит в вине не печаль, а страх. В Нью-Йорке нельзя бояться.

— Женщинам всегда есть, что сказать, но они никогда не говорят. Как думаешь, почему, голубка?

Санса не отвечает. Только знает, что когда-нибудь она скажет всё, что пережила. Но не сейчас. Сейчас она помолчит.