Lady Tiffany - Madness and Greatness [СИ]

Безумие и величие — две стороны одной монеты. По крайней мере, так всегда говорил отец. Серсея невесело улыбается своим мыслям. Отец много чего говорил. Даже обещал. И вот теперь она сидит здесь, глядя, как лучшая швея с Утёса подшивает её свадебное платье, пьёт горьковатое вино и абсолютно точно знает — ноша короны куда тяжелей, чем ноша золотого венца. Скоро она станет королевой. Отец же обещал.

Свечи, истекая желтоватым воском, освещают своим густым светом комнату, когда швея удаляется, оставляя наряд на кресле, уверенно и довольно кланяется, желая госпоже приятной ночи. Серсея молчит, глядя на резвящиеся блики в кубке с вином. Ещё не хватало делать вид, будто ей есть дело до этой худощавой женщины с тонкими волосами.

Когда шаги портной окончательно растворяются в вековом шёпоте замка, юная девушка тяжело поднимается со своего ложа, оглядывая свадебное платье. Оно было бы даже красивым, не надень она его на свадьбу с грозным и шумным, как дождевая туча, Робертом Баратеоном. Шёлк, самый дорогой во всех Семи Королевствах, расшитый кружевами и бисером, будет облегать её стройную талию, струиться по бёдрам, прятать (до поры до времени) ноги. А потом начнётся провожание. Платье легонько снимут с её белёсых плечей, приведут её в комнату к выпившему и отуплённому желанием мужу и… Тётя Дженна намекнула, что будет дальше. Она-то уверена: Серсея невинна и свята, в ней нет порока и сладкой страсти. Пускай так и думает. Пускай все так думают.

Надо будет показать платье Джейме. В последнее время он только и делает, что томно вздыхает и преисполняется жгучей ненавистью к новоиспечённому королю.

— Не ради него я проткнул Эйриса мечом, — Джейме ходил по комнате, словно загнанный зверь. — Ты должна быть королевой. А королеве нужен достойный король.

Закатные лучи играют в золотых волосах юноши, отсвечивают от его начищенных доспехов, блестят в изумрудных глазах. На расшитых простынях солнце оставляет алые полосы, ласково касается локонов девушки, её изящных рук.

«Как он прекрасен. Как он прекрасен в алом свете», — думает старшая из золотых близнецов. Серсея уже давно поняла, что самый сладкий и самый опасный из грехов — это любовь. Он подобен яду в бокале дорнийского вина.

С её губ срывается томные, хрипловатые слова, а в глазах всё плывёт убаюкивающей гладью, не от алкоголя — от слёз:

— Любовь моя, ты лучше меня знаешь, что наш с тобой союз, самый желанный из всех союзов этого мира, просто невозможен.

Да, невоможен. До боли под рёбрами, до скрежета зубов, до крупных слёз на длинных ресницах, тяжело и горько невозможен. Кажется, ещё чуть-чуть — и истерзанное страстью и чувствам сердце Серсеи не выдержит и разорвётся на тысячи кусочков, когда Джейме клянётся ей в бесконечной любви, зарывается в мягкие волосы и шепчет что-то на ухо. Она не должна любить. Любовь — это яд. Серсея лучше всех во всём мире знает, как глубоко он въедается и как сладок он в моменты первых лучей солнца, суливших разлуку до серебряной ночи.

Девушка поднимается с кровати, пересекая комнату, подходит к брату. Его тёплое дыхание, биение его сердца отдаётся внутри бесконечным отражением. Они — одно целое. Так всегда было.

— Я должен был клясться перед септоном тебе в любви, я должен был накрыть твои плечи своим плащом, делить с тобой главу стола и пить из одного кубка! Я должен заботиться о наших детях, глядеть на их светлые локоны без терзаний и страха. Не этот распутник Роберт. Я! Я должен любить тебя! — с горечью и придыханием шепчет Джейме, чувствуя руки сестры на своих широких плечах.

— Я твоя, Джейме. А ты мой. Мы — одно целое. Важен ли треклятый Роберт и его полоумные братцы? Важен ли хоть кто-нибудь в этом мире, кроме нас?

Юноша ни секунды не колеблется, только ждёт, видимо, когда чувства, захлеснувшие его губительной волной, разливающиеся теплом по телу, немного отступят, дав проход словам, давно известным и давно понятным:

— Нет. Важны только мы.

Серсею выдёргивает из пелены прошедших событий осознание того, что догорела первая свеча, истекая воском. Отец всегда говорил, что как только первый из огоньков догорает — время погрузиться в царство снов. Серсея и не думала сопротивляться, приторная дрёма давно охватила её, а все здравые, расчётливые мысли были утоплены в вине. Платье спадает с её хрупких плечей к ногам; на его месте теперь красуется лёгкая ночная рубашка, совсем не вычурная и даже несколько простоватая для леди королевских кровей. Дурманящий вихрь цветочных араматов, вперемешку с запахом воска заставляет девушку с головокружительной горечью свалиться на бесконечные подушки, забываясь неспокойным сном.

«Надо открыть окно. К чёрту, Майра откроет, когда придёт. Надо… Надо… Надо подкинуть монету.»

Серсея резко распахивает изумрудные глаза, не совсем осознавая смысл вихря сознания. О чём это она? Какая такая монета? Зачем?..

«Интересно, какой стороной она упадёт?»

Серсея поворачивается набок, вороша руками простыни. Это всё вино. Да, всё это треклятое вино…

— Что привело тебя сюда, дитя моё? — руки Тайвина по локоть в крови убитого кабана. Отцу нравилось выпускать стремительные стрелы в дикую бестию, слышать её хриплые стоны, видеть сырую землю на острых клыках, мысленно ликовать под глухие звуки рога. Песнь рога — самая воинственная из всех мелодий, которую довелось слушать человеку. Она играет в лесных чащах, в вековых камнях, на поле боя…

— Ты охотился с Робертом сегодня, — Серсея кивает на тушу, а следом наклоняет голову вправо. Что ей скажет отец? Как он приподнесёт ей новость о грозном короле, чьё хмурное чело скоро отяжелит рогатая корона (девушка зло отметила, рассказывая эту историю брату, что это не просто метафора)?

— Роберт — хорошая партия для тебя. Ты сама это знаешь.

Холод в охотничей палатке заставляет юную львицу передернуть точёными плечами, укрытыми накидкой. Она сама не знала, чего ожидала. Слухи о её помолвке с наследником-Баратеоном ходили по всем Семи Королевствам, тем более после смерти Лианны Старк, но… Но что-то теплилось в её душе, что-то горело необъяснимой надеждой на то, что отец сбережёт её для кого-то достойней.

— Он никогда меня не полюбит. Он любил эту дикую волчицу из Винтерфелла, а я буду ему лошадью, которую можно оседлать. И ты это знаешь.

Говорят, когда Таргариены ссорятся, небо сотрясают острые молнии. Когда ссорятся Ланнистеры, небо светло и спокойно, в деревьях играет лёгкий ветер, а Семь Королевств лежат в руинах.

— Ты боишься. Королевы не боятся.

— Если ты любишь меня, по-настоящему любишь, ты не позволишь этому ублюдку трахать меня, наравне с тысячью других шлюх! Ты знаешь это! Знаешь! — голос Серсеи срывается на истошный крик, она хватается за стол, нависая над тушей кабана. В глазах юной девушки сверкают огонь и ярость, кипящая злость. В палатке повисает гулкий рёв львицы, а следом, беспрестрастная тишина.