Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

Ещё один лист развернулся, глянцево упругий, весь покрытый сеточкой прожилок, как будто исписанный замысловатыми иероглифами истории моей жизни.

Однажды я заблудился, как говорится, в трёх деревьях. Знакомое вдруг разом обернулось чужим и неприветливым, налетел ветер, небо затянуло тучами. Тропинки назад больше не существовало. Дубы сгрудились вокруг, впервые враждебно потряхивая ветками, и прицельно, больно, предательски сыпали сверху желудями. Мой крик утонул в надвигавшемся шуме дождя. Я готов был кинуться сломя голову куда угодно, лишь бы не стоять на месте. Но тут от ближайшего дерева отделилась стайка светящихся огоньков и, выстраиваясь в колышущуюся на ветру линию, потянулась к моему лицу. Сквозь слёзы я так и не понял, были ли это ночные светлячки или что-то иное — это уже не имело никакого значения, ибо другой конец сверкавшей ленточки исчезал в узком отверстии, расположенном почти у самой земли. Залезая в дупло, как в материнское лоно, я почти с обморочным восторгом устроился внутри и, наконец-то, обрёл покой.

Ты нашла меня в лесу, нашла для жизни. Но это было после, а тогда — тогда я просто ревел, выплакивая своё тайное горе, окунувшись в ласковую волну твоих пахнувших сиренью волос. «Всё будет хорошо, малыш!» — пообещала мне ты и отвела назад к людям.

Ты, Динни, вернула мне способность воспринимать мир целостно, если так можно было выразиться о шестилетнем ребёнке, которому вдруг возвратили потерянную часть души. Я долго играл всерьёз, что ты моя старшая сестра, и это было самое счастливое и понятное время. Но однажды — мне стукнуло уже лет десять или одиннадцать, не помню точно, — я случайно заметил, как красиво изгибаются твои губы, когда ты улыбаешься, как рождаются ямочки на щеках. Необъяснимое чувство, волнующее и непосильное, захлестнуло меня, скручивая живот сладкими спазмами. Я почти испугался, ещё не зная, что банально взрослею. Я готов был бесконечно наблюдать за тобой, но ты уже на другой день обеспокоено перехватила мой взгляд: «Что с тобой, малыш, ты заболел?» Я смутился — до одури, до горячей волны внезапного стыда, до липких ладоней и разбегающихся мыслей. «Ничего», — промямлил я и спасительно влюбился в Наташку из соседнего класса. Так зародилось моё предательство, давшее всход из пустяка, из мимолётной робости и начинающейся гормональной подростковой истерии. За Наташкой уже ходило трое мальчишек, и поэтому мои пробные чувства не заметил никто, включая саму Наташку. Это был первый опыт, и во второй раз я внутренне был готов: Маша, сидевшая со мной за одной партой, разрешила носить её портфель, что, впрочем, очень скоро мне надоело. Дальше я увлёкся Тамаркой — бледной, тихой девочкой с тёмной косой и вечной скрипкой в кожаном футляре. Она каждый день играла и играла, и, кажется, ей прочили великое будущее. В конце концов, она уехала поступать в музыкальное училище, и я её больше не видел. Потом кто-то влюбился в меня и забрасывал почтовый ящик записками. Я подозревал, что это ехидно и выжидательно шутит мой бывший друг, толстый Петька, безответно вздыхавший по Машке и отчего-то не простивший мне её портфель. Короче, школьные годы пронеслись незаметно, хоть и излишне путанно. Вспоминать можно было много. Вспомнить — нечего.

С Динни я виделся всё реже. С определённого момента пять лет разницы в возрасте становятся непреодолимым барьером. Я стал тяготиться ею, то ли стесняясь, то ли теряясь в собственных чувствах. Она понимающе молчала и не задавала никаких вопросов. Сколько раз я клялся себе, что завтра же утром позову её — как раньше — за абрикосами или купаться на нашем заветном месте, придумывал без труда нужные слова, но наступало роковое утро, и я со стыдом понимал, что вот эти самые слова — просто улыбнуться и сказать — совершенно немыслимо. Так и проживал я две жизни: одну в своих мыслях, другую — в одинаковых днях. Привык. И лишь когда случались необыкновенно сиреневые сказочные вечера, мы вдруг натыкались друг на друга прямо на людной улице и, облегчённо рассмеявшись, заговорщически убегали, как и прежде, к далёкому омуту, болтали, мечтали и вновь были счастливы. Недолго, ах, как недолго!..

Побег продолжал расти, а с ним вместе росла и крепла моя надежда.

Когда же это случилось по-настоящему, разом и бесповоротно? Я не смог бы назвать день и час, когда я забыл о Динни окончательно. Есть время безумству и безудержному гону, когда невозможно усидеть на месте, когда хочется неизвестно чего, но чтобы этого чего-то было очень и очень много, когда каждый прожитый день считается бездарно потерянным, если не провести его в шумной компании, а вечером не прижаться к таким же ищущим губам. Аллилуйя! Да здравствует молодость и будь она проклята! Ибо именно тогда мы можем получить всё и всё потерять.

Непредсказуемо и неизбежно я окунулся в сладостный мир ошибок.

Я встретил Люсинду на набережной. Был предрассветный час, и одинокая фигура девушки на берегу показалась мне почти трагической. Я непроизвольно устремился к ней, полный щекочущего ожидания, волнения и забытой робости — чувствами, которыми когда-то в далёком детстве я болел, о которых позже мечтал, а потом, на первом курсе, зачитываясь Верленом, мечтал уже осознанно и нетерпеливо. Она повернулась ко мне, будто у нас было назначено свидание, и вместо изумления или недоверия, смутно мною ожидаемых, я услышал ироничные слова уверенной в себе женщины. Чуть наклонив голову набок, более чем выразительно, придерживая развевающиеся волосы, она улыбнулась откровенно и ободряюще, обнаруживая на щеках две маленькие округлые ямочки. Что-то дрогнуло внутри меня, сердце вспомнило что-то давно забытое, детское, но не удержало, упустило, покоряясь первому впечатлению. А оно определённо впечатляло, сразу и безоговорочно. Девушка была немыслимо, неправдоподобно, чертовски хороша. Гладкий широкий лоб, иссиня-чёрные волосы, фиолетовая помада на узких губах и такого же цвета узкое платье, крохотная жилка на виске, просвечивавшая через тонкую матовую кожу — Снежная Королева, да и только. Поверил бы, что заморозит, если бы не жаркий огонь в прищуренных глазах. В силу своей природной неукротимости я, кажется, без остановки вещал: о погоде и друзьях-оболтусах-студентах, о бандитах и беззащитных барышнях на ночных улицах, о… не помню уже о чём. Она понимающе кивала и улыбалась. Её улыбку можно было снимать в рекламе зубной пасты.

Я провожал её до дома и не знал, что делать дальше. «А дальше… — сказала она, помолчала секунду и неожиданно погладила меня по щеке. — Какой ты, право слово, милый. Милый и редкостно рыжий». Ещё через секунду я отчаянно целовал её сомкнутые губы, настойчиво, сумасшедше, умоляюще, пока она, наконец, не ответила.