Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

– Хорошая штука, – кивнул басисту. – Такая и от пуль прикроет, если доведётся. А в музыкалке, наверное, удобно было в неё прятаться. Ну, в чехол, я имею в виду.

Басист посмотрел на него тупо, шутки не оценил.

– Переодевайтесь, через пятнадцать минут ждём вас на сцене. Звук будем ставить, – бросил Рома в комнату, закрыл за басистом дверь и отправился в рубку.

Но тут же чуть не споткнулся, потому что увидел у окна знакомое лицо.

Точнее, спину. Или даже не так – фигуру, волосы, вообще девушку. Она сидела на широком коридорном подоконнике и смотрела во двор, на облетающие берёзы.

Вообще, в том, чтобы встретить знакомого в ДК, не было ничего удивительно. Во вторую секунду Рома так и подумал и попытался сообразить, кто это, однако память не подбирала лица или имени. Девушка сидела слишком уж спокойно во всей творящейся вокруг суете, её как будто ничего не трогало.

И никакая она не знакомая, в третью секунду осо- знал Рома. Откуда же тогда он её знает? Или не знает, а где-то видел. Где?

Тут она почувствовала его и обернулась. Нервы дёрнуло – и правда знакома, но как-то неуловимо, будто во сне. В голове быстро проносились лица, но ни одно не соответствовало тому, что он сейчас видел. Всё же Рома поднял руку и сказал: «Привет!» – самым дружеским тоном. Чтобы не показалось странным, что он торчит тут и на неё пялится. Девушка не ответила. Так же спокойно продолжала смотреть.

– А вы тут… ищешь… те кого-то? – спросил Рома. – Ну, в смысле, если вы на концерт, так это туда. Только ещё не скоро. А если вы актёр… актриса…

Он стушевался и замолчал. Она продолжала смотреть всё так же спокойно и прямо. Без тени эмоций – как на берёзу минуту назад. Вся та ерунда, что Рома успел наболтать, её не смутила не развеселила. Она словно бы ничего и не слышала. Рома тупо глядел на неё, не понимая, что теперь делать, а память продолжала перебирать лица: где же он её видел, ну где? Худенькая, бледная. Милая, но в целом – ничего особого. Волосики прямые, тонкие, губки бледные, глаза водянистые какие-то… Но видел, точно. Рома уже злился на свою память.

– Ромыч! – донеслось сзади, и он обернулся – по лестнице поднимался Тёмыч, обнявшись с тремя мотками проводов и придерживая их подбородком, чтобы не падали. – Наконец-то! Как оно?

– Ничего, – отозвался Рома.

– И моё ничего. Айда, ставимся уж вовсю. Стулья, микрофоны, стойки. Быра, быра!

– Айда. – Рома с облегчением потянулся за Тёмычем. Чем молчать и не знать, что сказать перед смутно знакомой девчонкой. А может, даже и незнакомой, просто сотни таких. Заворачивая на лестницу, обернулся – она сидела в прежней позе, смотрела на берёзу, словно вообще ничего вокруг не происходило.

Вот ещё что в ней странно, понял Рома, – волосы. Слегка мокрые, будто она только что из-под дождя. Хотя нет на улице дождя. Он даже закрыл глаза и напрягся, чтобы вспомнить вид из окна – двор, берёзу на ветру. Нет, точно нет дождя.

Тёмыч уже входил в рубку, придерживая дверь плечом, и Рома нырнул за ним. Следующие пять часов жизнь не обещала ничего интересного.

Впрочем, это как посмотреть. Развлечения себе найти можно было всегда, даже на работе. Тёмыч, например, так и делал: он комментировал каждое выступление, каждый коллектив и каждую солистку, девчонок из народной хореографии, тётку-конферансье и дядьку-ведущего. Концерт оказался посвящённым юбилею директора шоколадной фабрики, и после каждого номера на сцену выходили ведущие, которые приглашали кого-то из местных деятелей для поздравления. Те в свою очередь вызывали директора фабрики, он выкатывался – бодрый такой колобок со смешным пушком вокруг залысины, – получал подарки, и они вместе уходили в зал – смотреть следующий номер.

Всё это Тёмыч тоже, само собой, не мог обойти стороной. Раз заведясь, заткнуться он уже не умел, и это Рому удручало. Он сидел в своём кресле, чуть в стороне, с кружкой чая, молчал и смотрел то в окошко на сцену, то на часы. Тёмычу можно было не отвечать – он умел без перебоя работать на собственном топливе.

За год работы Рома уже привык к таким концертам, к зубодробительному их репертуару, к бравурным частушкам под маршевые гармошки, к балалаечным ансамблям, фальшивым солисткам и вызывающе народной хореографии. Привык фильтровать и не обращать внимания, практически не замечать. Он был занят другим: он был на охоте. Охота его была интересна уже тем, что даже он сам смутно представлял, за чем охотится. Он слушал – и не слушал, оценивал – и моментально отметал. Взвешивал на внутренних весах, сверял с внутренним камертоном, как бы встраивая то, что слышит, в ту музыку, которая звучала у него в голове и которую он пытался воплотить. И если вдруг что-то резонировало, совпадало, каким-то чудом отзывалось, он вскакивал с кресла, нажимал на пульте кнопку RЕС, и тут же возвращался в то же состояние собранного спокойствия, закрывал глаза и понимал, что записывается всё это сейчас не только в электронные мозги компьютера – запись шла и у него в голове. Где-то там, где жила его музыка.

Охота удавалась не всегда, не каждый раз звучало что-то интересное, что-то такое, что он мог бы использовать, и тем ценнее был каждый экземпляр. Однако Рома знал по опыту, что оценить сможет только постфактум, когда останется один на один со своей музыкой и примется за работу – тогда все эти выуженные из шлака кусочки заблестят, вдруг перестанут казаться пошлыми продуктами районной самодеятельности, и в них тоже зазвучит то-то настоящее, удивительным образом что-то от той самой музыки, которую он искал. Это чудо всегда поражало. Как энтомолог расправляет крылья своих бабочек, вдруг превращая их из невнятных мёртвых комочков в совершенные творения природы, так и он, переслушивая вырванные с концерта отрывки, всякий раз обнаруживал в них нечто такое, от чего бежали мурашки по спине.

В этом смысле концерт удался. Хотя очень долго ничего, кроме кислоты и тухлятины, со сцены не приходило, и Рома решил уже, что всё впустую, либо он разучился слышать. Это хоть и пугало, но всё же могло объяснить происходящее. Как вдруг его будто дёрнуло током – очередная солистка, девочка лет двенадцати в женском свадебном итилитском костюме запела высоким и чистым голосом страшную, жуткую и любимую его песню. Он дёрнулся, нажал на запись и надел наушники, чтобы не слышать гундящего Тёмыча, намекающего на его педофильские наклонности. Он даже закрыл глаза, чтобы не видеть ни его, ни эту девочку, нелепую в своём взрослом костюме, с таким же нелепым взрослым макияжем – однако то, как она пела, не могло испортить ничто. Даже тот факт, что она совершенно не понимала, о чём поёт.

Мальчик Алёша, бабкин сын, гонит коней пастись на Итиль, но засыпает по дороге. Открывает глаза – ни коней, ни Итили. Поля в тумане и росе, и какой-то незнакомый белобородый старик с палочкой выходит из белого. «Что же ты, Алёша, спишь и не проснёшься? Потерял, что было, как теперь вернёшься». – «Где же мои кони?» – «Они за рекою, ходят в чистом поле, на пустом раздолье». – «Что они там ищут?» – «Они траву щиплют, в росах ночью бродят, к реке не подходят». – «Кто за ними ходит?» – «Кто тебя не знает, гривы заплетает, хвосты подстригает. Что же ты, Алёша, спишь и не проснёшься, перешёл ты реку, как теперь вернёшься?»