Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Рома вспомнил, как ами ходила на реку на рассвете, в Иванов день, и поила её молоком, как ребёнка. Белая струя лилась в воду, исчезая. Река сглатывала, улыбалась опрокинутым в небо лицом и дальше текла себе, не меняясь ни думой, ни песней, которую пела. Рома всегда, стоя на берегу, слышал эту неясную, смутную песню, которую пела река. Пока маленький был, слышал. И бабушка, казалось, слышала, слушала, стоя у воды, глядя на горизонт. А может, просто так молчала, гладила воду – она говорила, что у реки хорошо помолчать, душа в речной тишине купается.

В речной тишине и молчании.

Не отрывая глаз от чешуйки, прилипшей ко дну, Рома стал раздеваться. Одежда душила, жала, держала. Не отрывая глаз от серебряной искры на дне, он снял с себя всё и ступил в воду.

Итиль обняла. Она текла, целовала, ласкала. Он закрыл глаза. Старая песня, древняя, которую слышал когда-то на берегу, вдруг зазвучала и заполнила уши – река оставалась рекою, даже лишившись песка своего и запаха, разбитая лейкой душа, она была собою. Рома слушал её и улыбался. Тело впитывало воду, чистые капли, очищенные от всего, кроме памяти реки. Он подставил ладони, черпал воду, открывал глаза, смотрел в струю. Ему мерещились рыбы и древние жители древнего моря, хотя это был только сон, не память уже – сон.

Вода слегка плеснула, пошла волной. Рома обернулся – смуглая, голая, маленькая, с юрким телом лесной ящерицы стояла гостья и смотрела большими, тёмными глазами. С волос текала вода. В глазах её было счастье. Он видел это – впервые в них светилось нечто, что он мог назвать словом, и слово это было простое – счастье.

Она приблизилась и стала вплотную. Смотрела снизу вверх. Губы её снова были приоткрыты, она силилась говорить, но не как человек – как птицы или животные, на вдохе.

– И, – втягивала воздух, а потом делала лёгкий выдох, – тиль. – Снова вдох сквозь влажное во рту – язык, нёбо, губы: – И, – и выдох, – тиль. – Вдох: – И, – выдох, – тиль…

– И, – повторил Рома, уловив её дыхание, – тиль, – выдох. – И, – вдох, – тиль, – выдох.

Быстрее, глубже, с каждым вдохом всё глубже и глубже, так что уже стучало в голове и кровь билась в том же темпе: И-тиль, И-тиль. Он чувствовал её руки, её маленькие ладони на своей коже, она обнимала его за плечи, а голова была откинута, и глаза, не видя ничего, смотрели вверх, в падающую воду. И-тиль, И-тиль. Вдох, выдох, одно движение, одно скольжение, он обнимал её за узкую спину, тонкие, птичьи лопатки и вдруг почуял рождающееся в ней движение и поймал его, поддержал – она будто бросила себя на него, и он удержал, притянул её и почувствовал жаркое, влажное, властное:

– И-тиль, И-тиль, И-тиль, И…

Она была лёгкая, как птица, гибкая, как рыба, жаркая, как ветер в солнечный день. Искры солнца сквозь листву. Тёплым дождём, ласкающим тугим дождём била вода по спине, а птица в руках тоже билась от счастья, счастья, да, он чуял это всем своим естеством – её счастье и своё, вокруг, везде, – всё становилось счастьем.

…тиль, И-тиль, И-тиль, И-ти…

Мир пошёл вспышками. То видел поляну и себя на траве, солнце в кронах, то берег, пустой, мокрый песок, небо с рваными облаками. То прорывалась снова она, лежащая на его руках, откинувшаяся, она вжимала его в себя, и с каждым её движением, с каждым вдохом, он чуял, как выплёскивается, уже затопляет его её счастье. Упругая, сильная, чистая вода, бьющая из-под земли. Лесная река, которой давно не было. Лесная, в корнях, травами и деревьями напитанная река. Сквозь пески, перегной с отпечатками лап зверей, через их старые лёжки и тропы, птичьи крики, осенний гон, – пробивалась, пробивалась, билась река в его руках, отыскивая себе выход. Подземная, тёмная, холодная вода находила себе дорогу, неслась, журча, выбивая новое русло, сметая листья, сучья, перья, трупы птиц и мелких животных – сметая всё на своём пути.

Тиль, тиль, тиль, И-и-и-тиль, тиль, тиль!

И-и-и!..

Тиль…

Снилась ему рыба.

Рыб он не знал. Дед рыбак, прадед рыбак, дядя, весь итилитский его корень, – все уходили в тумане на реку и кормили семью, кормили село, кормились сами. Они знали, понимали, чуяли рыбу. Знали, когда нельзя больше брать, а когда река щедра и только рада, что ты тянешь. Он помнил сети у деда, сетями были завешаны стены в сенях, бабушка чинила их, показывала ему: тонкие паутинки, но он так и не выучился, ни разу не был на реке с дедом. И тот его не звал. Признавая его своим, любя его, не брал на реку – будто чуял, что судьба его другая и на реке ему не жить. А Рома и не просил. Он был как отец. Тот, русский, вырос на Итили, но уехав в город, забыл и вкус, и запах реки. И рыбу тоже.

Рома реку не забыл, но рыбу не знал. Совсем.

И вот ему снилось, что он идёт через город с большой рыбой в руках. С огромной, с него ростом, холодной, живой рыбой. Он несёт её, прижимая, перехватив поперёк туловища, и она равнодушно смотрит в небо. Она не была больной, она не умирала. Она доверяла ему и позволяла нести. И он знал, что должен сделать, и торопился, но всё выходил и выходил из города, а тот не кончался, улицы вели не туда, не к тем перекрёсткам и спускам.

Наконец это его разозлило. Тяжесть рыбы оттягивала руки. Небо набухало дождём. Город смеялся над ним, и он решил его перехитрить. Оказавшись снова на площади, откуда опять и опять пытался попасть к Спасской, Рома обернулся спиной и пошёл пятясь, намереваясь сломать всю сонную географию, – и тут же ощутил, что пятки входят в воду.

Он был на набережной, перед ним – Итильский спуск, вся береговая часть с яром, с лесом, и он входил всё дальше, глубже, уже по щиколотку, уже по колено.

Тут рыба зашевелилась в руках, вырвалась и нырнула, а он стал падать навзничь, как стоял.

Под водой было красиво. Плотная, тугая, она светилась, как воздух. Он видел речные травы, песок, видел всплывающих наутилусов, и лучи света, пронизывающие воду. Потом увидел, как из толщи воды выплывает его рыба. Она уходила, но вернулась. Она привела с собой других рыб, много, они шли плотным, сверкающим косяком, хоть и были все гораздо меньше первой. На них весело и приятно было глядеть, как они играли, окружали, как плясали в лучах света и радовались яркой, тёплой воде.

Рома открыл глаза от счастья. Рот оказался слегка приоткрыт, на губах застыла счастливая улыбка. Вгляделся в потолок над собой и понял, что не знает, где находится.

И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд.

Приподнялся на локте и огляделся. Дома. Только не у себя, а в другой комнате, где раньше, когда-то давно, когда семья была целой, спали родители. На их кровати. Он здесь никогда не спал, разве что в самом детстве, когда болел, и мама брала его, рыдающего, скорбного, чтобы только успокоился. Детские ощущения: иной вид из окна – выходят на другую сторону дома, – непривычно большая постель… Почему он здесь? Помнил смутно. Помнил слабость и счастье. Он был как пьяный, восторженный, почти не держался на ногах и хотел носить её на руках. Она смотрела тихо, кротко, но в глазах светилась мягкая улыбка – как ему казалось, как хотелось верить.