Федор Чешко - Между степью и небом [litres]

А волчина тем временем говорил, говорил – морщась, словно бы нехотя:

– …перейти линию фронта всё равно бы не удалось. Вместо правильного фронта здесь безалаберная мозаика. Опорные пункты (ваши), прорвавшиеся мобильные части (их), всевозможные штурмовые, остаточные и просто заблудившиеся группы… Сейчас обе стороны взяли спонтанный таймаут: пытаются разобраться, где у кого что. Уверен, долго это не…

Мечников понимал: ничем хорошим эти идиотские растабары завершиться не могут. А потому решил это самое нехорошее завершение оттянуть. И перебил:

– Что ты всё… «Ваши», «ихние»… Сам-то ты из каких?

– Из нелюдей, – ответил нелюдь. Странно как-то ответил, но Михаил над странностью этой задумываться не стал. Ему вдруг стукнуло в голову: а может, Волк Дитмар тоже попросту тянет время? Ну, хотя бы пока не нагрянут из филиала тамошние эти… археологи…

– Нет, – сказал Волк. – И перестань морочить голову стихами. Ты только себе так мешаешь. А мне сегодня помешать нельзя, я сегодня сильнее всех вас… и их – тоже.

Теперь Мечников понял, какой странностью прорезался выворотнев рыкливый голос. Тоска. Бездонная, смертная. Этот гад или выдающийся актер, или…

– Не твоё дело, – сказал выворотень. – Пока еще не твоё. А тянуть время… Нет, не советую. Времени совсем мало осталось: скоро рассвет.

– И какая же гадость случится на рассвете? – осведомился Мечников сипло.

– А на рассвете они уйдут. Туда, где пока еще ваши. Так что не сомневайся, лейтенант: автомат тебе достался от самого настоящего оккупанта. От коварного переодетого врага.

– А почему они решили именно на рассвете?..

– Не они, а ОН. – ржавый со свистом втянул воздух сквозь зубы. – Там всё решает ОН. К рассвету ОН ждет твоего возвращения. ОН не может уйти без тебя и без силы Двоедушного. Неужели не ясно?!

Мечников осклабился (как самому ему показалось, чуть ли не хищнее Волчины):

– А и худы дела у блицкригеров! Если такой отряд боится идти в разведку ночью и без колдовских цацек…

Он осекся, потому что с Волком Дитмаром сделалось нехорошо. Волк Дитмар обрушился спиною на труп своего собрата-нелюда, засучил ногами, завсхрапывал, будто в смертном удушье… Мечников даже привскочил, сам еще не зная, помогать ржавому или добивать его собирается…

Нет, не успел он ничего сделать. Потому что сквозь хрипы ржавого пошло продавливаться:

– В разве… ох… в разведку… И-ди-от!!!

Только тогда Михаил, наконец, понял: волк хохочет.

Впрочем, нелюдь быстро взял себя в руки. Перестал дергаться, заложил ладони под голову… Разлегся, будто не осока мокрая под ним, а софа… и будто труп такого же, как он – так, ерунда, валик диванный… И всхрапы выворотневы как-то неуловимо перековеркались в речь – бесстрастную, но уж слишком раздельную (этак говорят с тугоухими да тугоумными):

– В пятидесяти двух километрах к северо-северо-востоку, на берегу Волхова есть холм. Сто двенадцатилетий назад на этом холме несколько человек помешали сбыться мечте двух богов. Послезавтра ОН должен на том же месте принести обидчиков в жертву обиженным… Тех, конечно, которых сумел найти. И не просто в жертву принести, а…

Во всяком случае, Мечников хоть получил возможность окончательно убедиться: выворотень почему-то не только нападать отказывается, он проигнорировал и отличнейшую возможность обезопасить себя. Михаил выронил-таки автомат, а выворотень даже не попытался… Впрочем, чушь: ржавому уже выпадали случаи и получше…

Нет, эти мыслишки трепыхнулись на самых задворочных задворках сознания – трепыхнулись и порскнули спугнутыми с помойки крысятами. И точно так же отмелькала еще всякая мысленная заполошная шушера (например, где-то когда-то читаное ученое мнение: язычники верили, будто кандидату в жертвы надобно внушить осознание его высокого предназначение, а не ноги об него вытирать)…

Всю эту лузгу как ветром сдуло тем единственным, что огорошило по-настоящему – настолько огорошило, что без спросу продралось на волю вскриком:

– Двух?! Ты сказал, мы… ну, тогдашние… помешали мечте ДВУХ богов?!

Ржавый не изменил ни позу, ни тон:

– Перестань обманывать себя. Ты уже давно сам всё понял, только боишься верить. – Он вдруг то ли всхлипнул, то ли хихикнул. – Ну, могу случай еще рассказать. Как-то ночью одни папа с мамой, дождавшись, пока сынишка уснет, стали мастерить ему братика. Или сестричку – как получится. Но в самый разгар этого занятия папаша вдруг обнаружил, что кто-то лупит его подушкой и пискляво вопит: "Не смей душить маму!!!" Вот так. Битва на самом верху – помнишь? Вот так!

Михаил (он, оказывается, успел-таки вскочить на колени) вяло и очень неловко уселся на прежнее место, рассеянно поднес ладони к лицу… Что-то с ними, с ладонями, было не так, вот только никак не удавалось сообразить, что именно. Зато вспомнились вдруг давешние слова ржавого про "вот и вывихнул". Ну, ладно…

Закусив от сосредоточенности губу, Мечников со второго захода сумел-таки ухватить непослушной левой рукой кончик правого указательного, втянул сквозь зубы воздух, готовясь… Он хотел мысленно сосчитать до трех, но вместо этого принялся бормотать: "Не соврал про вывих – значит, и остальное правда… Если про вывих – значит, и остальное"…

А выворотень говорил, говорил, брезгливо щурясь на звёзды:

– …осознающая высоту своего назначения – ты прав, это сила великая. Величайшая. Но с вами семерыми дело другое. Другая цель: месть. Это вы, пустоголовые, воображаете: сто́ит только свалить идола, водрузить на его место крашеную доску, и прежний бог сгниет, а новый преисполнится силы… Не-ет, боги и вера – это как река. Берега не рассыпаются, даже если напрочь пересыхает русло. Думаете, для богов моленья да требы – что корм для ручной зверинки? Глупцы… Забвение богам не смерть, но злая обида. Они терпеливы, боги-то. И памятливы. На добро памятливы, а паче того – на хоть чаянную, а хоть и нечаянную обиду себе…

Речь выворотня менялась, и менялся он сам: алые точки всё глубже тонули в черноте его зрачков, шрам вымельчал, стянулся в светлую узластую нить, шелк да сапожный сафьян казались уже почти настоящими…

Михаил ничего этого не замечал. Сообразив, что несмотря на прикушенную губу бормочет он свое "если – то" вслух, лейтенант Мечников зажмурился до хруста в глазницах и изо всех сил рванул вздутый, налитый болью палец.

Не-ет, та, предыдущая боль оказалась лишь блеклым подобием настоящей. Под зажмуренные веки ворвались звезды – несметные, кровавые, злые; Михаил подавился вскриком, из закушенной губы на подбородок брызнула теплая щекотная струйка… Но варящийся в боли палец вдруг послушно согнулся. И разогнулся. И еще раз. И опять. И боль вроде как стронулась на убыль. Не соврал-таки проклятый волчина Волк. Неужели же он ни в чем не соврал?!