Федор Чешко - Ржавое зарево [litres]

– Богам ли, Навьим, слепенькому ли случаю взбрело свести вместе именно вас именно нынче – не знаю, – заговорил старец, – а только ежели это случай, то, значит, не так уж он слеп, как любит прикидываться. Вы, пятеро совершенно разных, сами того не замечая, настолько переплелись душами… Каждый со всеми. Даже ты с этой урманкой – через векшины подобья, а от них – через Жеженя… И уж тем более счастье, что в сплетенье это затесалась вторая твоя… не чужая ни здешнему, ни нездешнему… Пойми, вы пятеро ВМЕСТЕ… Вот, к примеру, я – четвероединый волхв… Воссоединившись, мы-я сливаемся всего-навсего в одного. Который был всего-навсего человеком ДО, и потому НЫНЧЕ может стать пускай и беспримерно могучим, но опять всего-навсего человеком. А вы… Вы, пятеро совершенно разных… Подумай, ты, умный: почему бы это владелец Борисветовых беспромашных стрел Белоконь подарил тебе свою возлюбленную? – Впервые за все время этой нелепой беседы Векша искоса, через плечо глянула в лицо Кудеславу и тут же вновь отвернулась. – Да, он-то был ей нелюбом, а только другие, небось, на обоюдность и харкнуть поленятся – особливо старцы, когда юниц-молодиц за себя… А этот, вишь… Почему? Молчишь… Ну-кось, тогда я скажу… Нет, спрошу: что для крепкого рассчетливого ладу-порядка, который от разума, – что для такого страшней всего? Сызнова помалкивашь? То-то. Еще неизвестно, чего друг-приятель твой Белоконь сильней напугался – векшиной нелюбови или собственной своей же влюбленности. Наисильнейшее, наимогутнейшее ведовство, неподвластное ни разуму, ни явным да неявным силам, ни богам – это и есть любовь. А паче всего такая любовь, которая неразделенная, или черезчур разделенная – к примеру, не с одною…

Вновь помолчал Корочун, давая время не то Векше отдохнуть, не то Мечнику разобраться в услышанном (или себе – в сказанном?). А потом вдруг заставил горютину дочку произнести совсем по-иному, с какой-то режущей ухо робостью:

– Вот я и говорю: коль вы не только МОЖЕТЕ, но и СМОЖЕТЕ… Коль смогу и я… Весь… Ну, довольно уж! – рвущиеся с Векшиных губ слова хранильника вновь налились злобой (не на самого ли себя разгневался премудрый?). – Это все говорено для твоего разума, теперь пора и с глупостью твоей побеседовать. Я вроде как уж объяснял, а ты вроде как слушал: то, что мне приходится прокрикивать вам на этакое непомерное расстоянье, ржавым подслушать легче легкого. Тогда на кой же ты хряк вынудил-таки меня, старого, орать про подобное? Объяснений он пожелал… А если?..

– Будем в надежде, что Борисветовы из твоих объяснений ни сморчка не уторопали, – буркнул Кудеслав. – Как я.

– А я все поняла! – это Мысь встряла-таки, не утерпела.

Векша насмешливо хмыкнула (то ли за хранильника, то ли сама за себя – поди разбери). И вновь заговорила старческим голосом:

– Я еще вот что скажу…

На Мечниковом лице явственно проступило раздраженье: долго ли, мол, старик собирается тешиться болтовней?

– Стерпи – уж недолго. – (Прах бы побрал эту хранильникову повадку – не дожидаться, пока собеседник успеет воплотить мысли в слова). – Единственно вот что: давешние ваши виденья грядущих жизней впрямь отчасти навеяны ржавыми. Виденья эти сами по себе не ложны, однако… Извиняй уж, но вы оказались глупей, чем понадеялись ваши вороги. Они не непременность Борисветова верха доказать тщились, а пугали вас ужасами любезного Световиту безладья; только вы того не поняли. Показанным вам порядкам основа – страх да ненависть, а это ведь чувства… Чувства, вусмерть умучивающие разум… Только этакое и не хуже, и не лучше ничуть, чем когда разум напрочь забивает чувства – как безоглядное властвование одного надо всеми не лучше и не хуже властвования всех над каждым. Так что кто из коней верх ни возьми…

Векша перевела дух, утерла рукавом полушубка посеревшее мокрое лицо.

– Теперь выбирай – идти вам дальше (всем) или махнуть на ржавых рученькой да поворачивать восвояси (всем), – старческое дребезжанье сделалось еле слышным, оно почти утонуло в трудном, надорванном дыхании вятичевой жены. – И обещаюсь тебе впредь не подавать голос, покуда ты сам меня не попросишь.

Первым и едва ли не единственным следствием волховских поучений оказалось то, что Мечник по их окончании лишь с немалым трудом сумел припомнить, как да из-за чего эти самые поучения затевались. А припомнив-таки, сообразил: независимо от того, убежден ли он сам многословными хранильниковыми байками, выбирать больше не из чего: после всего никакая сила не сумеет принудить Векш "поворачивать восвояси". Проклятый старый хитрец – обошел-таки!

…А вот теперь Кудеслав был бы не прочь попросить у четвероединного старца совет – даже не в надежде услышать что-либо дельное, а просто чтобы послушать, как тот запоет нынче.

Но старец помалкивал.

Более того: Векша уже несколько раз пробовала звать его, но все без толку.

Впервые – громко, испуганно – она окликнула хранильника, когда ясный день вокруг мгновенно сменился… Нет, "сменился" – неудачное слово. Ничто вокруг не менялось. Мечник со спутниками попросту вошли в ЭТО, как можно войти под навес или в избу… если бывают на свете навесы да избы, видимые лишь изнутри.

Первой там оказалась Аса. Кудеслав, уже чуть ли не на себе волокший то одно, то другое векшино уподобие (словно бы подрядившись взамен опочившего давеча коня), как и раньше отчетливо видел перед собою частокол древесных стволов; просветы-прорехи в этом частоколе, означающие близость прогалины, луга либо речного берега; спину урманки, испятнанную неуместно веселыми бликами – черненье скандийской кольчуги местами поистерлось, обнажив гладкий металл… Ничто вроде бы не изменилось, но Аса вдруг замерла и заозиралась так растерянно, в таком испуге, что вятич стряхнул висящую у него на плече Мысь и бросился вперед.

Всего какой-нибудь шаг оставался до закаменевшей урманки, когда причина ее внезапного испуга обрушилась и на Кудеслава. Погасли искристые блики на потертостях Асиной кольчуги; рванувшийся на волю клинок вятского меча высверкнул было чистыми брызгами расплескавшегося Хорсова злата и тоже погас, сделался тускло-бурым – словно бы заржавел мгновенно и вдруг…

И Кудеслав замер рядом с урманкой, оцепенел, будто на полушаге врос в землю. Безвольно, потерянно застыла оружная рука вятича: не оказалось вблизи никаких ворогов… по крайней мере, на первый взгляд.

Тот же лес вокруг, та же заслоненная безлистыми деревьями даль. Вот только небо над мечниковой головою стало другим. И не только над головою. Всю небесную синеву от виднокрая до виднокрая в единый миг подменила собою тяжкая мохнатая пелена.

Бурая.

Хворая.

Словно бы пропитанная загнивающей кровью.