Федор Чешко - Ржавое зарево [litres]

И тут же напрочь забыл о нем, потому что запнулся взглядом о Мысь.

Издельное подобье горютиной дочери мерно покачивалось в лад с несущимся от могилища стройным пением ржавых, а глаза девчонкины… Ослюдянелые, неживые, они пугали бездонностью открывшейся в них пустоты. Пустоты, среди которой вздрагивали и разрастались мутно-бурые сполохи.

Издельное подобие вспомнило, кому обязано плотью и живым дыханием. Верней, память обрели именно плоть и дыхание. Собственную память, отличную от памяти разума. И рвались теперь к тому, из чего были сотворены. К СВОИМ.

Перехватив тревожный мечников взгляд, подлинная горютина дочь шагнула к Мыси, замерла на миг, и вдруг, изо всех сил размахнувшись, ударила бывшую златую богиню в лицо стиснутым до белизны кулачком. Кулачком крепким и острым, как косулье копытце.

Мысь шатнулась, скрючилась было, прижав ладони ко рту, но тут же отдернула руки, выпрямилась и просипела, еле шевеля расквашенными губами:

– Еще!

Векша ударила еще раз (как показалось Кудеславу – не без удовольствия) и замахнулась вновь, но Мысь торопливо взвизгнула:

– Хватит! – Она осторожно потрогала вздутые кровоточащие губы, стремительно заплывающий глаз и всхлипнула. – Ишь, расходилась…

– Отпустило? – спокойно спросила Векша, потирая кулак.

– Да, – Мысь шмыгнула носом, отодвинулась на шаг-другой. – Ты, ежели меня вновь скрутит, больше не бес… об… об-беспокои-ой! – вай! – вайся. Я теперь и сама… твоими стараниями. Теперь мне лишь губу облизнуть аль сощуриться – враз голова просветлеет… потому, как искры из глаз… – Она снова шмыгнула носом. – А знаешь, от того наважденья и прок был. То ли вспомнить выпала удача, то ли понять…

Мечник перестал слушать.

Вот он, значит, каков этот перекат, этот путь с берега на берег время-реки…

Небо над вершиной холма-могилы проседало, словно бы норовя вырастить из себя опрокинутое отраженье земного кургана. Мохнатая грязно-рыжая воронка отвисала все ниже; все ощутимей и быстрее закручивалась подобно непомерному, вывернутому наизнанку водовороту. Ее нацеленное вниз острие уже почти касалось головы зализанного ветрами идола; и уже несколько человекоподобных созданий выломились из верченья ржавого жернова, двинулись вверх по склону могилища; а нездешний напев громчел, креп; а опрокинутая воронка небесного кургана наливалась, вихрилась знакомым светящимся туманом, похожим на грязную седину… Именно туда, к этой всасывающей и сжигающей в себе свет вихревой воронке ползли длиннеющие тени (до чего же нелепо зрелище теней, ползущих к светлому, а не от него!); именно там, у подножия древнего истукана, на вершине земного кургана, под острием вихреватого кургана небесного, вот-вот должно было начаться то, ради помехи чему здесь и ты, Кудеслав Мечник, и те, кто пришел сюда вместе с тобой.

Так что же, ты так и проторчишь бездвижным пугалом?.. Даже не пугалом – пугало это то, что пугает, а тебя ржавые попросту не хотят замечать…

И тут внезапно очнулась от своих загадочных раздумий Аса. Она рассеянно выронила копье, обернулась, подошла к Жеженю, молча отняла у него молоток… А потом, так и не сказав ни единого слова, урманка беззамашно, почти неприметно для глаз дернула кулаком, и чарусин закуп осел на жухлую жесткую траву.

Мысь вскрикнула (сперва тихонько, и тут же еще раз, но уже куда пронзительнее – от боли в разбитых губах). Мечник и Векша одинаково дернулись было к Асе, но та выкрикнула:

– Нэй, нету с ума ушествия! Я… Чтобы он не сунул себя в убой. Слишком верит, что он могуч. Дьоделиген… Его там забывать… Забивать…

– Понятно, – сказал Кудеслав, ошарашенный страстным многословьем урманки.

Потом он скользнул хмурым взглядом по лицам Векш и тихо, но внятно спросил:

– Мне тоже с вами, как она с ним? Или все-таки доброй волей останетесь, где стоите?

Словесных ответов Мечник дожидаться не стал, хватило и вздохов – горестных, но, в общем, покорных.

– Ты бы тоже… – вятич обернулся к Асе. – Меч-то один, а обычным оружьем с теми не совладать…

– Совладать, – хладнокровно ответствовала урманка. – Острыйух… Старый умнец рассказал, и я поняла: Острыйух бил не тот конец топора.

Кудеслав только плечами пожал. Не было времени вникать в ломаную речь неуклюжеязыкой скандийки да выяснять, который конец топора следовало бить Остроуху (и, главное, с чего бы это ему вообще могло взбрести в голову бить несчастный топор).

Ни на что уже не было времени, потому что ржавые почти добрались до вершины могильного холмища.

Досадливо рванув меч из неудобных ножен, вятич спорым шагом двинулся ко ржавому хороводу, обвивающему подножие стародавней могилы. Не оглядываясь (следует за ним урманка, или в последний миг все-таки передумала – то уже лишь ее дело); стараясь не думать об очевидной безнадежности своей затеи – наверняка самой последней в нынешней жизни…

Изо всех возможных желаний сохранилось у вятича лишь одно-единственное: ворваться в хоровод Борисветовых зайд да всласть распотешить душу рубкой этих проклятых тварей, которые позволяют себе пренебрежительно не замечать его, Мечника Кудеслава. Чтоб хоть на несколько мгновений их стройное величавое пенье вспоролось воплями ужаса, пронзительным смертным воем; чтоб перед собственной гибелью успеть наслушаться тупого хряска нездешней плоти под светлым здешним железом; чтоб удалось хоть пяток ржавых страшилищ погнать пред собою в Навьи – или куда там спроваживаются разлученные с телом души выворотней-людодлаков и прочих Борисветовых порождений?!

Наверное, сбылась бы эта мечта вятского воина, не случись у него на дороге трухлявая, полуистлевшая коряга. Старая такая, оброслая ржавым мохом и сорной, пакостного вида травой; гниль, ничем не приметная среди прочего давнишнего валежника, какого полно было на пустоши меж лесом и могильным холмом.

Несколько точно таких же коряг вятич миновал благополучно, а эту…

Мечник не споткнулся о нее – еще такой бы оплошности не хватало опытному воину! Он безошибочно высмотрел лежащий даже не поперек пути, а чуть в стороне кусок мертвого дерева (хоть лживый несветлый свет превращал землю под ногами в красновато-бурую мешанину доподлинного и кажущегося). Но обглоданный временем древесный труп почему-то вдруг оказался совсем близко, а потом…

Что-то вскинулось рядом с вятичем, ожгло его правый кулак влажным горячим выдохом; клыкастая пасть, лязгнув, сомкнулась на обнаженном клинке… Мощный рывок едва не выломал запястье, и в правой ладони Мечника остались лишь болезненное неудобство да пустота. Оторопев от непоправимости случившегося, от бешеной злобы на собственную непредусмотрительность, вятич смог лишь беспомощным взглядом проводить крупного грязновато-рыжего волка, убегающего (даже не особенно торопясь, с этакой глумливой ленцой) к окруженному Борисветовыми тварями холму. Волка, уносящего в клыках кованый Званом меч – единственное здешнее оружие, способное убивать нездешних.