Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Услыхав Яромиров голос, Кудлай перестал дергаться и оглянулся. По его лицу пробежались отсветы кострового пламени, и Мечник сразу увидел следы старейшинского доброго вразумления: левую щеку и скулу парня подмял под себя огромный кровоподтек. Черный такой, налитой, вздувшийся – поди, вразумление состоялось дня два назад.

Тем временем Кудлай, явно в надежде на Яромирово заступничество, принялся торопливо бормотать, заслоняясь ладонями и все еще пытаясь вжаться спиною в щель:

– Я не буду!.. Больше никогда, чтоб мне… меня… Искупил ведь… Я же для всехнего блага, я общине же!.. Не тронь меня; божескими именами прошу: не тронь!!! – вдруг завизжал он, углядев какое-то Мечниково движение (сам Мечник, между прочим, воображал, что стоит вовсе бездвижно).

Яромир было захохотал, но тут же обеими руками зажал себе рот и оглянулся на спящих.

А Кулеслав вглядывался в обезображенное кровоподтеком и ужасом лицо парня. Внимательно вглядывался, с этаким нехорошим прищуром, пугавшим Кудлая хуже любых угроз.

– Значит, о племени радел? – спросил, наконец, Мечник, и голос его был под стать взгляду. – Для общинной пользы трудился? Значит, это ты у нас теперь об общине первый радетель? Я, небось, за делами своими никчемными сход пропустил, который назначил тебя на родовое главенство, а? Или это вот он (кивок в сторону ухмыляющегося Яромира) велел тебе мокшан-рыболовов убить? – Кудеслав приступил чуть ближе, и парень тихонько взвыл. – А камыш на мыске, где родовичей наших погубили, кто тебе пожечь присоветовал?! Ну, говори! Тоже, быть может, старейшина – для общинного блага?! Говори, стервь!

Сквозь Кудлаевы подвывания прорезалось нечто членораздельное:

– Ста-старейш… ина… он просил… простил… Н-не надо!..

– Да брось ты его, – брезгливо сказал Яромир. – Других что ли дел мало? А ты… – это уже Кудлаю, – ты учти: мне ведь недосуг всякий раз меж ним и тобой объявляться. Тебе бы погулять где-нибудь подалее деньков с полдесятка, покудова он не охолонет маленько…

Он говорил что-то еще в том же духе, а сам, ухватив Мечника за руку, начал потихоньку оттаскивать его прочь. Да еще локтем в бок пихался – дескать, ну его совсем. Не марайся. Плюнь.

И Кудеслав в конце концов плюнул. Плюнул на запуганного до полусмерти щенка (стыдно сказать, но от злости даже не попал, куда метил) и дал увести себя прочь. В самом деле, не убивать же трусливого гаденыша второй раз! То ему, гадёнышу, получится многовато чести. Да и того ли стоит этот паскудник, чтоб из-за него воину гореть живьём? Он же, хоть и паскудник, а всё ж сородич; и свидетелем убийству будет сам Яромир – тут уж провину не замолчишь-скроешь, как в прошлый раз…

Ну его к хряку, пащенка.

Помнится, старейшина говорил, будто у них тут впрямь имеется какая-то новость, уже показать собирался, а в последний миг этого сопляка леший некстати под руку подвернул…

В суетливых отсветах костра общинная изба временами различалась ненамного хуже, чем ясным днем; временами же прикидывалась какой-то затаившейся жутью. Тесаные бревна чельной, обернутой к площади стены внезапно теряли неподвижность; глазу, утомленному шевелением теней да бликов, мерещилось невесть что: и сдерживаемое дыхание, и обманчивая окаменелость зверя, готового взвиться в яростном смертном прыжке… Затворенные оконца оказывались вдруг плоскими непомерными бельмами, которые, лишь прикидываясь слепыми, исподтишка неотрывно следили за близящимися людьми; крыльцо под резным тесовым навесом превращалось в огромную зияющую пасть…

Кудеславу удалось стряхнуть наваждение лишь когда Яромир остановился возле окна, прорубленного на женской половине избы, и несколько раз грохнул кулаком по ставне.

Так-то.

Вроде бы и изба как изба; и костер самый что ни на есть обычный, а вот примерещится же… Однако, всего выпавшего за последние дни да ночи оказалось через край даже для бывалого во всяческих былях воина…

А старейшина вновь ткнул кулаком в ставню и рявкнул:

– Эй, которая там на полатях скраю?! Светоч вынеси какой-никакой!

И хитро зыркнул на Мечника.

Тот собрался было спросить, для чего понадобилось тревожить баб – нельзя, что ли, обойтись головней из костра?

Собрался, но не успел.

Избяная дверь проплакала тягучую визгливую жалобу, выпуская из сеней ширящуюся полосу дрожащего, словно бы запуганного ночной теменью желтоватого света. На крыльце появилась девушка с чадной лучиной в руке – босая, нескладная в по-мужски короткой (едва до колен) рубахе… куцеволосая… рыжая…

Боги, почему она здесь? Не случилось ли беды на хранильниковом подворье?!

Белоконева купленница сперва не заметила Мечника (Яромира, кстати, тоже). Она даже под ноги почти не смотрела, потому что изо всех сил терла глаза свободной рукой. Тем не менее с крыльца Векша умудрилась спуститься, а не упасть – лишь на последней ступеньке качнулась и крепко ушиблась плечом об один из столбиков-опор навеса. Этот ушиб окончательно разбудил ильменку. Шипя сквозь зубы, она заозиралась, потом шагнула было к старейшине, протягивая истребованный светоч, и только тут углядела, наконец, что Яромир не один.

Крохотный осколок мига Векша растерянно вглядывалась в Кудеславово лицо, а потом вдруг тихонько пискнула, выронила лучину и, метнувшись вперед, смаху притиснулась к упрятанной под железную чешую груди Мечника.

Кудеслав чувствовал, как дрожат ильменкины плечи, облепленные влажным сорочечным полотном – ночи-то еще холодны, а тут прямо из душной избы, из жаркого ложа, да чуть ли не голым телом к железу… Он принялся гладить Векшину голову, пахнущую очагом и весенним лесом (небось, торопя рост обрезанных Белоконем волос, полоскала их в отваре березовых почек) и с каждым движеньем ладоней Мечника купленница все тесней и тесней прижималась к нему. Панцирные пластины наверняка мозжили ее немилосердно, до ссадин и кровоподтеков, но когда сообразивший это Кудеслав попробовал отстраниться, Векша не отпустила, только запрокинулась и снизу вверх глянула прямо ему в глаза – тревожно, даже испуганно… Оказывается, вовсе немного света надобно, чтобы разгадать смысл иного взгляда.

Мечник ласково провел кончиками пальцев по белеющей в полумраке Векшиной щеке, спросил негромко:

– Ты почему здесь?

– Думала к тебе поближе, – ильменка уткнулась лицом в его плечо, вздохнула. – Извелась я. Яромиров гонец приезжал, рассказал про челны, про то, что ты воротился, что мордва на град собирается… Белоконь велел всем своим со двора не высовываться… и мне тоже велел… А сам лук да стрелы взял и уехал. Маялась я, маялась, а вчера с утречка махнула рукой на его запреты – и сюда. Добрый он, Яромир – приютил… – она вдруг хихикнула. – Знаешь, Белоконихи-то меня пускать не хотели; думали, будто я не к тебе, а к ихнему мужику хочу. Насилу я у них выплакалась… Так они знаешь что? Они говорят: "Ты в дорогу нарядись парнем. По лесу, – говорят, – теперь мордва шастает; девку она как заприметит, обязательно станет ловить, а на парня, может статься, даже и не глянет…" Понял? Это они, Белоконихи-то, думали от меня мокшанскими руками отделаться! За девкой вражьи мордвины, и верно, погнались бы, чтоб живьем ее уловить, а парня они бы сразу стрелой или чем придется, ведь так? Ну, я виду не подала, что догадалась, сделала, как велели, а то бы мне от Белоконих век не вырваться. Только по-ихнему не вышло: я стереглась дорогой, да и мордвы вокруг вашего града уже не осталось… Вот, поди, змеюки Белоконевы заогорчаются, когда прознают о моей невредимости! И с чего они вообразили, будто мне надобен этот… этот… Дурехи пустоголовые!