Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

– Не скажу, – хранильник явно успокаивался; вот уже и ехидца осмелилась прорезаться в его голосе. – Только я тогда вовсе не про чьи-то там руки радел. Это уж Яромир сам так попользовался, а я хотел лишь одного: чтоб он прознал о твоей вине.

– Зачем?! – оторопело вытаращился на старого волхва Кудеслав.

– А чтоб наказали тебя, – ответствовал Белоконь невиннейшим тоном. – Только надежда моя пропала втуне – Яромир вами с Кудлаем решил распорядиться по собственному разуменью.

Мечник чувствовал себя так, словно бы вновь по его темени вскользь проехалось тяжеленнейшее бревно-давило.

– Погоди-погоди… – бормотал он, – так ты что ж, хотел, чтоб меня…

Волхв ухмыльнулся не без самодовольства:

– А ну-ка, ты, разумник, напомни старому дурню: какова положена обычаем кара за убийство сородича?

– Убивца сжигают на погребальном костре убиенного…

– Во-во, – хихикнул Белоконь. – А отколь же взять погребальный костёр, когда убиенный живёхонек? Тебя бы, мил-друг, попросту изгнали. И куда б ты делся? Не к извергам же в работники-захребетники!

Кудеслав медленно приходил в себя:

– Да уж… К тебе бы, конечно. А и хитрован же ты, старче! Через внучек не вышло – попробовал так; так не вышло – стал заманывать через Векшу… Ай, хитрованище! – Как-то получилось, что в этих вроде бы восхищённых Мечниковых словах именно восхищенье и не проглядывало.

– Ну, ладно, – волхв пригасил усмешку, напрягся. – Минувшее миновало, и леший с ним. А что же ты (волхв приударил на это "ты", словно бы гвоздь вколотил) собираешься делать теперь?

Мечник дёрнул плечом.

– Векша скучает по родителю… – равнодушно проговорил он, отворотясь.

– Уйдете на Ильмень-озеро?

– Да! – Кудеслав снова глянул в хранильниковы глаза. – Здесь будет много крови. Крови между своими. Воспрепятствовать этому я не могу. А видеть – не хочу. И проливать кровь сородичей я больше не стану, уразумел?

– Думаешь, на Ильмене будет иначе?

– Не думаю. Но мой род здесь. Что бы ни болтали старики, я не Урман. Я своему роду не чужой. Это на Ильмене я стану чужим. И слава богам.

– Это трусость, – сказал Белоконь.

– Да, – подумав, согласился Мечник. – Наверное, это трусость.

– Стал-быть, в доброхотные изверги подаёшься? – хранильник сморщился, будто кислятину разжевал. – Не получится у тебя. Верь моему слову: ты сюда не воротишься, только если тамошние края станут тебе родными.

Кудеслав снова задумался.

– Может, ты и прав, – сказал он наконец.

А потом добавил:

– Зато уж из тебя – всем извергам изверг. Какой смысл ни вкладывай: хоть тот, который ты на невесть когда будущие времена напророчил, хоть наш, нынешний.

– Изверг рода человеческого, – пробормотал Белоконь.

Но, может, он и что-то другое выговорил – слышно было плохо. Во всяком случае Мечнику волхвово бормотание показалось совершеннейшей бессмыслицей.

А на бессмыслицу и внимание обращать нечего.

Смеркалось. Блекли, пропадали дивные столбы ярого Хорсова злата. Лес медленно впускал в себя сумерки.

– …е-е-сла-а-в!

Возле самой опушки, там, где было еще светло, появилась тонкая белая фигурка, за голову которой словно бы зацепился последний луч умирающего дня.

– Знаешь, а ведь ты меня все же уел, старче! – Кудеслав скользнул нежданно веселым взглядом по смутно видневшемуся в полумгле хранильникову лицу (белоснежные заросли волос, бороды и усов, а посреди – темное пятно с влажными отблесками удивленных глаз). – Уел! Что бы там ни было, а я теперь тебе по край жизни буду обязан.

– Дурень ты! – вздохнул хранильник.

Мечник, кажется, не расслышал.

Он торопливо уходил туда, к еще нетронутой сумерками опушке, откуда неслось звонкое, зовущее:

– …у-де-е-сла-а-ав!

И горизонт шел ему навстречу.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ