Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Мечник оторопел. Лишь через мгновенье-другое сообразил он, отчего Векша ерзает, будто норовя поглубже втиснуться в ил тем местом, которое за ее недолгую жизнь наверняка успело бессчетное количество раз познакомиться со всякими ремнями да веревками, подворачивавшимся под родительскую сердитую руку. Сообразил и захохотал, да так, что противоположный берег откликнулся гулким радостным эхом.

Дитё! Боги, какое же она до сих пор дитё, несмотря на всё, что ей пришлось пережить!

Однако время для веселья было вовсе неподходящее.

Остротою Векшины зубы действительно могли бы поспорить с беличьими, и причинили они своей хозяйке немаленький вред.

Пока Кудеслав торопливо отцеплял от пояса ножны да мешочек со всякими необходимыми в пути мелочами, ильменка затеяла сбивчиво объяснять, что не нарочно она этак вот сильно поранилась.

Мечник прирявкнул, велел молчать. Главное он и без объяснений понял: выбрала на руке местечко, где кожа тоньше всего, да только ведь очень непросто отважиться самой себе пустить кровь таким вот образом. Другая бы, может, до полудня руку свою глодала, а эта как всегда: если уж решилась, так чтоб скорей – без раздумий, зажмурясь, изо всех сил… И порвала жилу.

Долгонько провозился Мечник над глупой Векшиной раной, прежде чем удалось ему, наконец, унять кровоток. Руку ильменки выше локтя накрепко перетянул опояской и только после этого сообразил, что зря свой пояс на это дело пустил, нужно было взять пояс Белоконевой купленницы – и быстрее бы вышло, и не пришлось бы оружие под мышкой таскать. Саму рану он залепил дегтем (хвала богам, челн совсем недавно осмолили и с борта удалось наскрести изрядный ком); поверх дегтя приладил комканый клапоть холстины, оторванный от Векшиной рубахи, а еще поверх намотал и стянул тугим узлом оторванную оттуда же ленту.

Возясь со всем этим, он перезлился. Просто так вот сама собою взяла да и сгинула досада на глупенькую нескладеху, чуть было не изувечившую себя всерьез, непоправимо: запусти она зубы малость поглубже, перекусила бы сухожилия, а это почти то же, что просто-напросто тяпнуть по запястью топором. Вовсе ли остаться без кисти, остаться ли с кистью усохшей, скрюченной, мертвой – разница маленькая.

Так что вполне можно было бы счесть, будто Векше повезло в этот день.

Только все равно жалко ее, везунью эту.

Ишь, сидит… Глазищи огромные, круглые, помутнелые от боли и слабости – того и гляди, чувств лишится; рот да подбородок в крови (в той, которая из раны, и в той, которая из прокушенных губ)… и если б только подбородок да рот – ведь вся, с головы до ног красным испятнана!

Вот тебе и прождали малую чуть, лишь до рассвета. Хорсов лик уже во-он куда забрался, а эту дурочку еще одеть надобно, да в челн усадить… Сама-то, небось, и шагу ступить не сможет – вон сколько из нее натекло, где уж тут… И грести теперь одному… Да то бы еще ладно, для умелого гребля – труд невеликий. А дальше-то что делать с этой обузой? И с собой ее, беспомощную, взять нельзя, и обратно не отвезешь: без того уж хряк знает сколько времени кобыле под хвост пошло… Вот положньице – худшему ворогу такого не пожелаешь!

Правда, вслух Мечник ничего этого не сказал. Может быть потому, что заметил-таки на животе и груди Векши темные припухлости наливающихся синяков. Крепко, ох же ж и крепко прижималась ильменка к Кудеславову панцирю нынешней ночью близ общинной избы! Ну вот как серчать на нее после такого?

Осерчать все же пришлось – это уже когда кое-как отмытая и одетая Векша, цепляясь за Мечниково плечо, умостилась в челне. Лишь на краткий миг отвернулся от нее Кудеслав – глядь, а она уже к веслу примеряется!

– Ополоумела?! – Мечник выдернул весло из слабых дрожащих пальцев. – Хочешь, чтоб вновь потекло? К Навьим тебе хочется, да?! Ты слышь, ты лучше меня не зли! Ведь не погляжу ни на стать, ни на лик пригожий: впрямь так вздую – подсвинком завизжишь!

Он побрел по воде, выволакивая челнок на глубокое; влез; устроился на носу и торопливо замахал веслом, выгребая на стрежень. Не оборачиваясь, спросил:

– Как рука-то? Сильно мозжит?

За его спиной сквозь обиженное сопение прорезалось мрачное "угу".

– Это от ремня, – Кудеслав разворачивал челнок, нацеливая его острый вздернутый нос вниз по течению. – Не передержать бы руку стянутой – помертветь может. Ан и развязывать покуда нельзя… Ты слышь, ежели перестанешь ее чувствовать, руку-то, сразу мне говори. Поняла?

Еще одно "угу" позади.

– Или ежели замутит тебя, или станет вовсе невмоготу держаться прямо – тоже…

Векша, наверное, его вовсе не слушала, потому что перебила эти наставления нежданным вопросом:

– Ты разобрал, о чем я Хорса просила?

– Нет, – сухо ответил Мечник. – Ты же упредила, что моление не для моих ушей. Я обманным путем любопытство утолять не привык – чай, не баба.

– Правда? – тихонько спросила Векша.

– Что – правда? – Кудеслав опять разозлился. – Что я не баба? Коль сомневаешься, могу доказать.

– Извини мне…

Мечник тряхнул головой, успокаиваясь.

– Это ты мне извини, – сказал он. – И вот что: как доплывем, попрошу Белоконя с тобой нянчиться – мне-то, поди, недосуг будет! Ты уж проглоти свою нелюбовь к старику, и чтоб ни на шаг от него, слышишь?

– Слышу.

– Тогда клянись.

Векша чуть помедлила, но все же выговорила уныло:

– Здравием клянусь неотлучно быть при Белоконе.

– Чьим здравием-то? – не отставал Мечник.

– Своим.

– Нет, ты моим здравием поклянись. Или нет, поклянись лучше здравием нашего с тобою будущего ребенка.

В следующее мгновение Кудеслав обернулся с такой стремительностью, что лишь дивным дивом каким-то не перевернул челн.

Да, Мечник не ошибся, он правильно угадал причину странных сдавленных звуков у себя за спиной.

Векша рыдала. Тихо; почти беззвучно; изо всех сил зажимая рот здоровой рукой.

Только непрошибаемый дурень поверил бы объяснениям кое-как совладавшей со слезами ильменки. Боль, виноватость, усталость – даже все это вместе взятое не могло вызвать ТАКИЕ рыдания. Только горе – настоящее, которое навсегда.

Кудеслав понимал: единственное, чем он может сейчас помочь, – молчанье. Не выпытывать ничего, не донимать. Притвориться на время, будто вовсе позабыл о Векшином существовании. Ильменка непременно раскусит его притворство, но все равно… Если не настоящее одиночество, то хоть так – она и этому будет рада. Да, о Векшином-то существовании можно и должно забыть, а вот о стягивающем ее руку ремне забывать нельзя…

Нужное удалось легко, и легкость эта Кудеслава почти напугала. Впрочем, почти ли?

Как всегда в мгновенья опасности, ум, чтоб не мешать ясности чувств, отвлек себя размышлениями о постороннем, неглавном. Давняя воинская привычка, не единожды сберегавшая жизнь самого Кудеслава и жизни вверившихся ему людей. Мечник вдруг поймал себя на том, что мысли его постоянно возвращаются к истории с подменой упокойника и ко всему, так или иначе связанному с этой историей.