Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Это был Кнуд.

Без щита, левая рука висит плетью, на животе вообще… уф, нет, – это (хвала всем богам!) не рана с вывесившимися потрохами; это Кнуд, видать, в поседнее мгновенье сумел извернуться, и копье больше вскользь проехалось, распахав скрепы железных пластин… Все равно, конечно, крепче крепкого побратим схлопотал – вон изо рта алая дорожка тянется… и из носу тоже… не напрочь ли себе язык откусил от вражьего-то удара?! Но, какая бы там беда не постигла язык вятичева побратима, правая рука Кнуда была цела и крепко сжимала топор, на обух которого ушибленному по голове Кудеславу смотреть не хотелось. Тошнило его, ушибленного, от этого зрелища.

А Кнуд, отплюнувшись красным, прошепелявил:

– Удачно вышло, что я хорошо выпил утром. На бесхмельную голову мне бы после того копья не подняться.

Потом он снова отплюнулся и сказал уже почти что раздельно:

– Вставай. Покуда ничто не кончено: где-то близко второй.

А потом он еще сказал:

– Понял теперь, что оно такое – берсерк?

Вятич встал, уронив при этом шлем с головы: подбородочный ремень, оказывается, лопнул (и спасибо ему – не ремень бы, так подбородок). Скользнул взглядом по лежащему навзничь Торхельмингу, по его спине с торчащими пернатыми древками, по черной луже, расползающейся из-под его живота… Осторожно, будто хрупкость неимоверную, тронул собственную гудящую голову; попробовал шевельнуть правым плечом, едва удержал вскрик… И запоздало кивнул: понял.

Кнуд тем временем принялся объяснять, будто раз второй Торхельминг не пришел на подмогу брату, значит, не видел, как того убивают, и значит, его, второго, тут вовсе не было, и значит, он, второй, замыслил вовсе хитрую какую-то хитрость…

Но Кудеслав буркнул:

– Не поэтому.

А потом подобрал меч и шагнул к ручью.

Кнуд недоуменно следил, как побратим, оступаясь, перебирается на другой берег, лезет в кусты, вверх… Когда вятич уже почти утонул в зарослях, Бесприютный пожал плечами, сплюнул и отправился следом.

Может, второй Торхельминг и замышлял неведомую хитрую хитрость, но выполнить ее он не успел.

Второй Торхельминг лежал возле клыкоподобного валуна, где его давеча высмотрел Кудеслав. Лежал, сжимая в мертвом кулаке пращный ремень. Вот оно что: праща… Небось, выйди их верх, глумился бы: для меня-де ярловы – что волчины воровитые, я их пастушеским оружьишком побиваю… Этот из братьев тоже поспесивился надеть шлем да путный железный панцирь. А хоть и надень – ни то, ни другое не защитило бы от стрелы, угадавшей точнехонько в глаз.

Вятич мгновенье-другое смотрел на убитого ворога, и вдруг хихикнул. И еще раз. И снова. А когда встревоженный Кнуд выкарабкался на гриву, Кудеслав, привалясь к валуну, хохотал так, что эхо докатывалось, кажется, аж от лысой макушки Торхельма.

Некоторое время Бесприютный немо и ошарашено взглядывал то на мертвого врага, то на киснущего со смеху друга. Наконец вятич продавил между всхлипами:

– У нас… старики у нас учат… белку… в глаз бить, чтоб… чтоб не попортить шкурку… Понимаешь? Шку-у-урку чтоб… ой, не могу я!!!

Вряд ли Кнуд ухитрился хоть какой-то смысл выволочь из этих всхрапов да блеянья. А только через миг урман уже и сам хохотал – запрокидываясь, утирая рукавом то кровь с подбородка, то слезы со скул и щек.

Да, то было давно; то было еще до зловещего предсказанья про брагу, которому не внял побратим… Да нет же, Кнуд тогда еще не был тебе побратимом; это как бы не именно после того дела близ Торхельма вы побратались…

Похоже – не похоже, такая река или не такая… Почему именно сейчас это вспомнилось? Почему, почему?

А не из-за ярла ли?

Не будь у него оружной силы, округа бы совсем с ним не считалась. Как не будь при Волке дружины, Яромир его б и не слушал. Ну и что? Вот так всегда: мелькнет какая-то мыслишка, и нету ее, один след неясный остался, воспоминанье – будто важное что-то прошмыгнуло около, рядом совсем, а в самые-то руки и не далось.

И еще зверство то человечье… Торхельминги – люди – повели себя зверее зверей. Вон как тот, первый, нападал, стрел в себе не чувствуя – впрямь ровно медведище… А недавний медведь-людожер кой в чем вел себя не по-зверьи… Ну и что?

Да, мысли прошмыгивают, выскальзывают из рук; а только уж одним-то краем своим вспомянувшаяся давняя быль пришлась к месту-времени. Тогда ты выручил Кнуда, а тебя, лесного облома, Кнуд выручил. Нынешние же дела могут так вывернуться, что тебя одного не хватит позаслонять собою всех, которые под угрозой. Да и из спасаемых многие ли, если что, кинутся от смерти тебя заслонять? То есть двое-трое кинутся, ни на миг не заколебавшись, а только надежней ли тебе от этого знания? Вон хоть та, что мышью под веником притихла сейчас позади тебя – не допустите, боги, ее к несчастью… и уж тем более не допустите дурня Кудеслава выжить ценою несчастья с… Да хватит же тебе, впрямь ты дурень! Хватит! Не ровен час – накличешь!

Впрочем, покуда ничего не происходило. Лишь однажды Кудеславу почудилось, будто бы сумел он ощутить на себе недобрый пристальный взгляд из прибрежных кустов. Однако почудиться могло и напрасно; если же нет, то была это скорее всего какая-нибудь вспугнутая с водопоя зверина. Здесь, меж двумя людскими поселениями, зверь да птица сторожкие. И не только здесь – так уже по всей ближней округе.

Да, скудеет округа.

И первые, кому страшна недобычливость здешней охоты (страшней, чем даже самим охотникам) – так это Зван и Звановы. Род от переселения не удержишь; остаться без родовой защиты тоже нельзя… Так что не объявись Волк со своими, не посули он выход – пришлось бы Звану, как ни верти, бросить здешнее место. А это ему – Огнелюбу то есть – поди, куда хуже, чем ножом по горлу.

Ножом.

По собственному своему горлу.

Или не по своему.

Отбить общинные челны, нападение свалить на мордву.

Велеть Кудлаю пострелять безвинных мокшан – чтоб, значит, свара заварилась скорей да крепче, чтоб никто не успел толком задуматься: а мордва ли?..

И что потом?

Неужто Огнелюб надеялся, будто Яромир сразу кинется за подмогой к воеводе "старейшины над старейшинами"? Не глупость ли такая надежда? Может, Зван полагал, что мордва первым же приступом одолеет малолюдную, не успевшую изготовиться к отпору общину, разорит город, нахватает полон… А через день-другой объявился бы со своей дружиною Волк – доброхотный да бескорыстный выручатель-отмститель? Может и так. Особенно ежели бы при мокшанском приступе Яромир, Божен и еще трое-четверо наиболее уважаемых охотников с честью отдали бы жизни за свою общину (конечно, не без помощи Огнелюбовых поплечников)… И вышло бы все по желанию Огнелюба: не слобода при граде, а град при слободе, и надо всем этим крепкая защита…