Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Тем временем красная рубаха умелькнула вдоль берега старицы по направленью к реке. Вятичский воин, оказавшийся на пути беглеца, не то что ловить его не попробовал – оттолкнул даже, спеша туда, куда и почти все прочие: к челнам.

Вдогонку последнему уцелевшему ворогу бросился один Мечник.

Хазарская рубаха… Поди, не прост человек, одетый в то, что даже из Волковых мог позволить себе только сам Волк. Не прост… Боги ведают, удастся ли стрясти хоть что-нибудь путное с языка уже захваченного охоронника (которого, кстати, вполне могли упустить ошалевшие от радости братья-общинники). Удастся – не удастся… Упустили – устерегли… Плевать. Этот, в рубахе-то, наверняка знает куда как больше!

Беглец ни разу не оглянулся, однако же он наверняка слышал настигающий хруст валежника под Мечниковыми сапогами.

Слышал…

Что же с того? Босиком да без штанов даже этакой светлой ночью по лесу не больно побегаешь… Впрочем, нет – именно больно. Кудеслава и то весьма ощутимо хлестали ветви, беглеца же они наверняка секли в кровь.

Обтянутая красным спина мелькала совсем близко. Мечник уже примеривался, как бы ловчей ухватить добычу, когда добыча эта вдруг резко метнулась в сторону.

Кудеслав в своем панцире да шлеме был куда тяжелее. Не сумев повторить прыжок беглеца он пробежал еще несколько шагов по прямой; нога его обо что-то запнулась, над головою послышались шелест, треск…

В самый последний миг сообразив, что случилось, Мечник изо всех сил прыгнул вперед, выворачиваясь из-под рушащегося на голову бревна-давилки.

И тут же перед Кудеславовым взором полыхнуло ледяное свирепое пламя; с оглушительным звоном лопнула небесная твердь, осыпаясь на землю жгучим угольем звезд… И обезмеченого Мечника проглотила самодовольная неспешная тьма.

Он шел по бескрайней равнине, утопая по колено в жухлой бурой траве. Он шел и шел, а в невообразимой дали так же спокойно и непреклонно уходил от него горизонт. И до самого горизонта на равнине не было ничего, кроме идущего невесть куда Мечника Кудеслава, кроме умирающей осенней травы… Нет, там был еще ветер.

Промозглый осенний ветер, порывистый, злой, оседающий на лице и на тусклых пластинах панциря несметным множеством мельчайших капель прозрачной дождевой влаги.

А еще было небо. Низкое, серое, косматое небо. Такое же плоское, как равнина, над которой оно повисло. Такое же бескрайнее.

И еще были голоса. Прозрачные, смутно знакомые, они что-то рассказывали, объясняли, предупреждали о какой-то большой и непоправимой беде…

Он жалел эти голоса, он жалел их почти до слез, потому что не мог остановиться, прислушаться; не мог утешить, объяснив, что не боится никаких бед – разве способна выискаться беда страшнее той, которая уже приключилась с умершим? Но даже если и способно выискаться что-то непоправимее смерти – все равно. Он, Мечник Кудеслав, не боится и этого.

Потому, что с ним опять его меч – привычно оттягивает пояс, тяжело и спокойно похлопывает по бедру, и раз они вместе здесь, на этой равнине, под этим небом с мутным белесым пятном вместо Хорсова лика, под этим влажным свирепым ветром – раз они вместе здесь, то ничего плохого случиться с ними не может.

Наверняка такое объяснение успокоило бы заботливые добрые голоса, вот только нельзя разговаривать, нужно идти. Вперед да вперед, путаясь сапогами в вялой траве, сгибаясь под пронзительными порывами ветра.

Все вперед да вперед. По этой бескрайней щели между равниной и небом. За уходящим невесть куда горизонтом. Вперед.

А потом там, далеко, забрезжила огненно-красная точка. И он почему-то понял, что это человек. И еще почему-то понял, что человек этот ждет его.

Мечника-Кудеслава.

Точка стремительно росла, будто бы неведомый человек не просто дожидался Кудеслава, а со всех ног мчался навстречу.

Но тот человек не мчался навстречу.

Тот человек стоял, скрестив руки на могучей груди, обтянутой алым полотном хазарской рубахи.

Стоял и ждал.

Незыблемо.

Спокойно.

Это был Волк.

Кудеслав подошел и остановился перед ним, а Волк ощерил длинные волчьи клыки, полыхнул в Мечниково лицо чадными угольями горящих зрачков и сказал:

– Здрав будь, мертвый!

А потом сказал:

– Не наскучила ли тебе такая жизнь, мертвый брат-воевода?

А потом еще так сказал:

– Думай!

В Волковой руке будто бы сам собою появился кривой хазарский меч; а в Кудеславову руку будто бы собственной волей впрыгнул меч скандийской работы…

Они кружили, будто отплясывая замысловатый путаный танец; топтали траву, щерились в глаза друг другу… нет, враг другу… нет же, нет – враг врагу!

А потом их клинки встретились, и небо расколола ослепительная гремучая молния.

Метался ветер, мотались-стелились метелки трав, над головою мчались куда-то перепуганные мохнатые тучи, и Волк с Кудеславом тоже метались, стелились, прыгали в неистовой пляске боя, кромсая отточенным железом косые струи дождя…

И вдруг для Кудеслава все кончилось.

Дождь, молнии, злобный лязг сшибающихся клинков – всего этого как не бывало. Все стало по-прежнему.

Прежняя равнина. Прежнее небо. Прежний ветер.

И Волк по-прежнему щерил Кудеславу прямо в лицо клыкастую пасть. Вот только скандийский клинок почти по самую рукоять засел в Волковой груди. По рукоять, за которую крепко держался Кудеслав Мечник.

Волк сказал:

– Ты победил.

И еще он сказал:

– Ты уверен, что победил.

И еще вот как он сказал:

– Если ты уверен, что победил – победили тебя.

А потом круто повернулся, наматывая травы на голенища узорчатых хазарских сапог, и рукоять засевшего в ране скандийского меча вырвалась из Кудеславовых пальцев.

Мечник стоял и смотрел на острие клинка, торчащее из спины удаляющегося Волка.

А Волк говорил:

– Меч хазарский звенел о скандийский меч. А чьи ладони держались за рукояти?

И чуть тише:

– Он храбро сражался за благополучие племени. Смилуйтесь над ним, боги, спрячьте от него лица врагов.

И совсем тихо:

– Уходи. Здесь тебя еще не хотят.

Кудеслав отвернулся и зашагал обратно.

По бескрайней щели между равниной и небом.

Путаясь сапогами в вялой траве.

Сгибаясь под пронзительными порывами ветра.

Только горизонт теперь шел навстречу.

Челн шел медленно: гребля против вешнего Истринского течения тяжко давалась усталым невыспавшимся мужикам. Да и не в одном лишь течении было дело. За время стояния челнов на гнилой старице…

А кстати – сколько дней-то минуло от начала неудачного торгового плавания? Восемь? Девять? Мечник поймал себя на том, что сбился со счету. Удар, что ли, ночной этак вот сказывается? Э-э, да чего там утруждать гаданиями и без того гудящую голову! Коли важно вспомнить – спроси. Поди, передерутся все за право растолковать да напомнить; куда только усталость пропадет!