Ника Ракитина - Книга Кораблей. Чародеи [СИ]

Одрин положил руку мне на плечо, а вторую вытянул над водой. Цветы одновременно качнулись в его сторону, и элвилин улыбнулся:

— Они отвечают, видишь? Знаешь, мне в последнее время кажется, что, когда ты рядом со мной, через мое тело глубинным потоком течет магия. Какая-то иная, не та, что я знал раньше… Может быть, ты сама — волшебница, и просто не помнишь об этом?

Я, не выпуская руки жениха, опустилась в воде на колени, утыкаясь носом в цветок.

— Нет, не думаю. Все мое волшебство — это ты.

Я обернулась, отразившись в кошачьих глазах элвилин: нагие плечи, спутанные мокрые рыжие волосы, доверчивый взгляд.

— Солнышко мое… не бойся за меня.

Мы медленно закружились в озерной воде… Крутился, поднимаясь от воды, туман, плясали берега… Вода стала такой же золотой, как и небо… Под конец этого странного танца я прильнула к жениху и прошептала ему в плечо:

— Не бойся… ничего не надо бояться…

Одрин погладил мою обнаженную спину и, запрокинул голову, чтобы прогнать глупые слезы. Где-то высоко в небе парил, распластав широкие крылья, ястреб; закатное солнце чуть подкрашивало красным облака, и князь, похоже, впервые в жизни позавидовал сыну:

— Знаешь, если бы я был менестрелем, я сочинил бы для тебя балладу…

— Спасибо, — я строго посмотрела ему в глаза. — Ты сделал для меня то, чего ни одна, даже самая прекрасная баллада, не заменит. Ты… — я не докончила, все слова показались глупыми и неискренними, и я лишь сильнее обняла своего мужчину, положив растрепанную голову ему на плечо. Просто благодаря тебе я вообще живу.

Мы долго сидели на берегу, укрывшись рубашкой Одрина, пили наколдованное князем вино и гоняли комаров. Те никак не могли понять, имеют ли право кусать меня в его присутствии. Кружек у нас снова не было, и жених сделал их из свернутых листьев кувшинок. Вино было удивительным, сладким, пряным и густым. Оно ничуть не напоминало осенний мед, но хуже от этого не становилось. Я выпила до дна и слизнула с листа капли. Голова кружилась. А впереди… впереди была еще целая ночь… Одна из многих… из тех ночей, что обнимают землю и обещают ей чудеса.

Мы развели небольшой костерок и пекли на углях картошку. Я хватала ее, горячую, измазанную пеплом, кидала из ладони в ладонь и вгрызалась через угольную корочку в горячую нежную мякоть. Труднее было придумать что-то вкуснее. Ну разве что вчерашняя, поделенная на четверых колбаса.

Одрин допил вино и подтянул к себе прихваченную с ним вместе корзину. Откопал в ней здоровенный помидор и сочно захрустел, откинувшись в траву.

— Триллве… А ты смеяться не будешь?

— Нет, не буду. Ни за что.

— С неделю назад мне приснился сон. Будто я иду в Твиллеге по коридору, а ко мне бежит девочка. Слегка похожая на Артемию, только волосы рыжие. Звонко смеется и руки раскинуты. Я присел, чтобы ее обнять, но тут меня Сингард разбудил. Думал, я знаю, куда подевался перегонный куб из лазарета, — князь хмыкнул. — И знаешь, в том сне я был уверен, что эта девочка — моя дочь… Э-э… А почему ты так на помидор уставилась?

Я всхлипнула.

— И… что здесь смешного? А помидор? Ну, я его хочу съесть.

Брови Одрина встали домиком:

— Ты так расстроилась из-за помидора? На вот, только не реви, — он погладил меня по голове. — Просто в следующий раз попроси сразу.

— Я не из-за помидора… — я с благодарным видом затолкала останки овоща в рот, — а что Сингард сон не дал досмотреть… и вообще… мне тебя жалко… Я мальчика хочу-у. Но можно и девочку…

И, смутившись, спрятала лицо в ладонях.

— Боюсь, тут от нас уже ничего не зависит, — засмеялся элвилин. — Смотри, к ночи тучи совсем разойдутся… Будет у нас свадьба под звездами…

— И под комарами! — шлепая себя по плечу, пробурчала я. — Одрин! Ну какая из меня жена? И уши не острые, и по дому ничего не умею… И… мне просто страшно. Я не знаю, как это… будет все. Ты князь, а я… вообще кто, не известно. И что будет потом? — выдохнула я. — Когда ты останешься вот такой, а я состарюсь.

Он опять стал гладить мои волосы:

— Девочка моя… Ну что ты… Я ведь не служанку себе выбираю… А когда… Триллве, я не смогу жить без тебя и тоже уйду.

Горло перехватило. Несколько секунд я напрасно старалась вдохнуть.

— Ну, не надо так… Я обещал тебе, что буду рядом. И неужели ты думаешь, что я оставлю тебя одну там? — он запрокинул голову и посмотрел на темнеющее небо и первые звезды, загорающиеся над головой.

— Меня уже оставили там… одну… — внезапно выплеснулось из меня. — Забывали, бросали… как старую куклу… задвигали в угол… потом манили и били в незащищенные места… я не… — я скользнула в траву, скорчилась, зажимая рот рукам, трясясь от беззвучных слез.

Жених рванулся ко мне и, прижав к груди, глухо сказал:

— Я его убью, девочка. Я тебе обещаю. Вот только доберусь туда…

У меня зашлось сердце и звезды раздробились в глазах, полных слез.

Князь уткнулся губами мне в волосы и начал тихонько укачивать:

— Тише… тише, моя звездочка. Я клянусь, что это последние слезы, которые тебя кто-то заставил проливать. Я клянусь, что теперь ты будешь плакать только от счастья…

Звезды раскатились по небу цветным стеклянным крошевом, мелким серебром. И среди них из туманной дымки над озером вальяжно всплывали две луны — красно-золотые, как ножны моего меча. Они были похожи на смеющиеся лица.

— Скоро осень, — сказал элвилин. — Гляди, Танцовщицы встретились.

Тоненько звенели комары, плескали волны, вздыхала трава… Ну разве можно спать в такую ночь? Я взяла теплую ладонь князя. Глубоко вдохнула ночной воздух.

— Идем…

— Куда? — шепотом спросил он. Будто мальчишка, встретивший древнее божество.

Я поискала глазами коней… они хрупали травой на холме — на фоне неба смутно рисовались силуэты. Поднимаясь туда, мы словно шли среди звезд.

Одрин подвел меня к гнедому и подсадил в седло. Привычно устроился сзади, обнимая меня рукой. Свободная лошадь послушно потрусила следом.

Перед нами раздвинулись кусты терновника и снежноягодника. Наверху кроны сосен зашуршали хвоей. Сосны, красноватые, плотные и высокие, выглядели странно. Они словно наклонились под вечным ветром, но не от него, а к поляне, почти что сойдясь над ней мохнатыми лапами. Но на поляне не было темно. Среди ее мха, цветочков и бледно-зеленой травы над робким родничком распростер во все стороны корни и сучья ясень. Как небо, как защиту. Его листья тихо шевелились, отливая золотом; плескали ленты из бледного шелка, привязанные к ветвям, и вся поляна была пронизана легкой светящейся дымкой, как вокруг Твиллега: словно тут тоже дремал золотой котище Люб — первопредок любовых детей, и ласково урчал во сне.

Ясень стоял среди плеска и легкого шороха — словно топота мягких невидимых лапок. Он был узловатый, могучий и древний. И в изгибах коры мне почудилась усмешка дедки-лекаря Сингарда, добрая, мудрая, все понимающая.