Ника Ракитина - Стрелки [СИ]

— Подмастерье Мэй, вернись!

Гарен выпустил Мэя, и тот, багровый от смущения и стыда, вернулся к помосту. Хозяйка зачерпнула из бургомистрова мешка монеты, высыпала их в раскрытые ладони Мэя. И тихо сказала:

— Теперь иди.

Мэй отошел, как во сне. Кто-то, кажется, мастер Гарен, завистливо шепнул ему на ухо: «Повезло же тебе, парень, щедро отвалили». Мэй, не глядя, сунул ему все деньги и пошел дальше.

Чем закончилась церемония, он не помнил. Все уже расходились, весело переговариваясь в предвкушении угощения. Ушла и хозяйка. Мэй стоял у окна и смотрел вниз, на площадь, ярко освещенную кострами.

Кто-то взял его за плечо, Мэй резко обернулся и узнал рыжебородого воина из свиты. У него застыло сердце.

— Хозяйка ждет тебя, — сказал воин добродушно и чуть насмешливо. — Пошли, парень.

Ни о чем не спрашивая, Мэй двинулся за ним. Воин привел его в трапезную. Под низкими сводами сидели за накрытым столом свитские, и с ними хозяйка. Застолье только начиналось. Слуг не было, каждый брал себе что хотел, только вино разливал темноволосый мальчишка, на вид не старше Мэя. Сквозь узкие окна доносился шум празднества.

— Привел, — сказал рыжебородый, и все повернулись к Мэю.

— Вина музыканту, — приказал плечистый суровый воин с жесткими глазами, что сидел рядом с хозяйкой. — Чтоб играл веселее.

Он передал соседу пустую чашу, тот пустил дальше, и так она очутилась перед Мэем. Темноволосый мальчишка, усмехаясь, вылил в нее целый ковш пряно пахнущего вина.

— Пей, — подтолкнул Мэя рыжебородый.

Мэй взглянул на хозяйку. Она сидела, опустив глаза. Мэй нерешительно поднес чашу к губам, отхлебнул немного, и у него закружилась голова. Он торопливо поставил чашу на стол.

— До конца пей, до конца! — закричали воины, развеселясь.

Мэй только головой помотал.

— Лих-хой музыкант! — засмеялся рыжебородый.

— Оставьте его, — вдруг сказала хозяйка, и Мэй увидел, что она улыбается — просто и необидно. — Пусть играет.

Мальчишка-виночерпий умчался куда-то и вернулся со скрипкой, сунул ее Мэю:

— Пусть играет, а я ему помогу!

С этими словами он схватил чашу и осушил ее. Все рассмеялись, даже мрачный воин, сидевший возле хозяйки. А Мэй вдруг почувствовал, что совсем не обижается на них. Они принимали его как своего и шутили как со своим. И он, вскинув скрипку, заиграл.

Играя, он косился на хозяйку, и оттого пальцы вначале не слушались, да и скрипка была чужая. Но вскоре он освоился и сыграл им подряд все, что выучил, бродя с музыкантами по дорогам. Потом воины сами запели свои, воинственные песни, отбивая такт кулаками и чашами так, что стол вздрагивал. Мэй в растерянности опустил скрипку — его музыка была уже не нужна. Мальчишка, пошатываясь, разносил вино. Мэй беспомощно взглянул на хозяйку. Она его будто и не видела. Лицо у нее побелело, невидящие глаза казались бездонными.

Воин с жесткими глазами вдруг резко встал и так грохнул чашей по столу, что она сплющилась. Песня оборвалась. Воин обвел всех тяжелым взглядом:

— В песнях мы все храбрые. А что сделали для возрождения рода? Заперлись тут?

— Ты ведь сам решал, Окассен! — крикнул кто-то.

— Да, решал! — сказал Окассен. — А теперь снова решать надо. Или до смерти за стенами просидим?

Хозяйка сидела, выпрямившись, стискивая пальцами тяжелый родовой браслет. Лицо ее было страшным.

— А с кем нам из-за стен выходить? — громко спросил рыжебородый. — Самые лучшие в земле лежат.

— Значит, выйдем сами, — бросил Окассен. — Пока есть род, мы ему служим. Жизнью и смертью. — Он вдруг повернулся к хозяйке: — Скажи слово, Хель.

Она вздрогнула, будто просыпаясь, встала. Все взгляды скрестились на ней. Мэю вдруг почудилось, что она похожа на сверкающий клинок.

— Род есть, — сказала она тихо, и этот голос громом отдался в их ушах. — И доблесть — не только в песнях. Ты прав, Окассен — нам нельзя оставаться в Ландейле. Здесь нас видят любые глаза. Мы уйдем.

— Что же, город бросить? — недоверчиво спросил низенький смуглый воин со шрамом через все лицо.

— Город бросить — все вернуть, Ивэйн, — ответила Хель. — Город нас сейчас по рукам и ногам вяжет.

— О-сво-бо-дить? — тихо и разделено произнес Окассен, жестким взглядом впиваясь в Хель. Воины замерли, как будто хмель на мгновение слетел с них.

— Последнее же…

— Есть потери тяжелее, — Хель помолчала, коснувшись браслета. И цели выше. Помните, как в той песне — исчезнуть, чтобы вернуться. Мы исчезнем…

— И вернемся, — подхватил Окассен.

Все, кто сидел, встали, и виночерпий застыл. Окассен вырвал из ножен меч и с грохотом бросил его на стол.

— Подчиняюсь тебе во всем, Хель из Торкилсена!

— И я подчиняюсь!

— И я… — один за другим воины клали ладони на рукояти мечей. Мэй, забытый всеми, большими глазами смотрел на эту странную клятву.

— Значат, решили, — проговорила Хель, касаясь пальцами рукояти меча Окассена…

Пир продолжался. Снова пели песни, теперь уже громко и бессвязно. Густой чад стоял в трапезной. С площади неслись веселые вопли. Кто-то уже уронил голову на стол. Мэй чувствовал, что у него слипаются глаза. Он положил куда-то скрипку, прислонился к стене, и вдруг его кто-то взял за руку.

Это была Хель. Мэй даже не заметил, когда она ушла из-за стола. Она была чуть ниже его, такая тоненькая, почему-то притихшая, совсем иная — сколько у нее лиц?!

— Пойдем, — шепотом сказала она. — Они еще долго будут здесь… Зачем это нам?

Мэй пошел за ней. За дверью было совсем темно. Хель шла впереди, потом тихо проговорила:

— Ступеньки.

Лестница вела вверх. То ли Хель замедлила шаг, то ли Мэй поторопился, но наступил на ее шлейф. Хель, вскрикнув, качнулась, и Мэй едва успел подхватить ее.

— Осторожнее, — жалобно сказала девочка, высвобождаясь. И пошла дальше.

Наконец они пришли в небольшую комнату с полукруглым застекленным окном, из которого лился мерцающий свет. Посреди комнаты стояла невероятно широкая кровать под балдахином. Такие кровати Мэй видел когда-то в замке отца. Кроме кровати, в комнате были сундук и деревянное кресло.

Хель подошла к кровати, которая была ей выше пояса, громко вздохнула:

— Ну вот, постель не разобрали. Помоги, Мэй.

«Она запомнила мое имя», — удивленно подумал Мэй. Вдвоем они свалили на пол подушки, стащили покрывало и откинули перину. Мэй хотел взбить ее, но Хель воспротивилась:

— Ни к чему это! Отвернись.

Мэй послушно отвернулся. Хель долго возилась за его спиной, что-то зло шептала, потом затрещала ткань, простучали по полу босые ноги, и Мэй услышал:

— Все. Поворачивайся.

Хель уже взобралась на кровать и взбивала кулачком подушки, устраиваясь поудобнее. Сброшенное платье, как притаившийся звереныш, лежало на полу. Мэй поднял его и долго раскладывал на сундуке, невольно гладя теплый и мягкий бархат. Ему вдруг пришла мысль, что и волосы у нее должны быть такими же — мягкими и теплыми. Ему до смерти захотелось потрогать их, и он покраснел.