Александр Либих - Выжить в лесу Междумирья [litres]

– Вы тоже попали в Междумирье, – прошептал Трусливый Врун и осторожно улыбнулся. Нахальство заменяло ему храбрость, причем нахальства у него было значительно больше, чем храбрости у самых мужественных воинов, поэтому обычно он первым приходил в себя. Айзин не ответил, и Трусливый Врун улыбнулся пошире. – Вы же сказали, что ваш повелитель Моргенфеллер исчез, его никогда не было!

– Да, темным пришлось со мной повозиться, и если я почувствую, что все-таки исчезну… – Айзин зло прищурился, и Трусливый Врун опустил голову.

Джеймс, насупившись, спросил:

– Уродец, тебя как зовут?

– Леший я. Может, не самый красивый, но других в нашем лесу нет, и, например, русалки ко мне с уважением относились. Между прочим, я лягушек кушаю.

– При чем здесь лягушки?

– Большой парень, ты когда-нибудь в луже или в ручье на себя любовался?

Джеймс попятился, сжав кулачки.

– Дед, не нравишься ты мне!

Леший благодушно усмехнулся.

– Я, конечно, перед обедом лягушек спрашиваю, что они обо мне думают. Да и вообще, люблю их кваканье слушать – будто бы не один кушаешь, а в дружной, болтливой компании.

– Чир! – отчаянно закричал Джеймс. – Братишка! Чир!

– Вот как? – удивился леший и поежился. – Я это… тороплюсь. Передавай от меня привет Чиру и Тимоше!

Однако исчезнуть леший не успел.

– Чив-чив! Брат, я здесь! – Щегол опустился на нижнюю ветку одиноко растущей ольхи и воинственно огляделся. – Кто вас с дедушкой напугал?

– Твоему братцу лягушки или жабы привиделись, но откуда они зимой-то? – Леший сделал удивленный вид. – Мне Варя рассказывала, что вы с Тимошей хотите до весны у молодой ведьмы пожить. Не страшно там?

– По-всякому бывает. Оказывается, она поэтов терпеть не может: то злится, что не пою для нее, то, наоборот, требует, чтобы я клюв закрыл. Я рад, что, в конце концов, она послала меня с Джеймсом сосенки считать.

– Что-то я не понял.

– Издевается ведьмака! – Джеймс по-прежнему сжимал кулачки.

– Ну, это естественно. Разве она будет вас за просто так кормить? Если уж твердо решили в тепле зимовать, то придется потерпеть.

– Леший, хорошо, что я тебя встретил, хотя… – Чир замялся, – боюсь, новости тебе не понравятся. Ты больше русалок не ищи. У них как-то все переигралось, и они в человеческий мир вернулись. Цветочек теперь замужем за Колей: ей с ним хорошо, никто не сомневается, лишь бы она Колю не защекотала, потому что он мужик серьезный. Может, конечно, иной раз улыбнуться, не без этого, но много смеяться ему трудно будет. О Настеньке ничего не слышал, однако предполагаю, что у нее с Цветочком судьбы связаны. Помнится, они друг дружку сестренками называли и ведь действительно похожи были – не как мы с Джеймсом, братья по духу.

Леший вздохнул.

– Уже не искал их последнее время, но все-таки надеялся, что объявятся… Зря они ушли, не будет им в том мире лучше, чем на озере.

– Ошибаешься, леший, мы с Тимой хоть сейчас к нашему другу вернулись бы!

– Вам-то что: Коля – друг, на остальных людей можно внимания не обращать, а у Цветочка и Настеньки так не получится.

– Что ты каркаешь, как Варя! Все нормально будет, иначе бы их отсюда не отпустили.

– Да какое нам дело, – пробурчал Джеймс, – своих проблем, что ли, мало?

– У меня, в общем-то, проблем нет, – подумав, ответил леший, – так только, мелкие неприятности… но, правда, много бывает.

– У нас примерно так же, – сказал Чир.

– Вот ушли русалки, а ведь вернуться не смогут. – Неожиданно леший понизил голос. – Вчерась на острове другие поселились: чешуйчатые, как рыбы, но на двух ногах. Никогда такую страсть не видел! Сначала их пятеро было: один дородный, вроде карпа, остальные – как тощие карасики.

Потом к ним подошел… наверное, провожатый, но не из наших. Похож на человека, только чем больше я за ним наблюдал, тем страшней мне становилось. Силы неимоверной и, должно быть, зоркий, как ястреб: посадил толстяка к себе на плечи, залез на самую высокую березу, и вдруг почувствовал я, что он меня видит.

Я в кустах на берегу сидел, носа не высовывал. Однажды лиса мимо кустиков проходила, зевнула, пенек напротив понюхала и дальше бы пошла, если б я ее за хвост не дернул, – мы ведь давно друг друга знаем, здороваться надо. Вот, а этот с березы сразу меня заметил и толстяку что-то сказал. Понятно, обо мне речь была. Тут уж я побежал во весь дух к своему болоту!

– Леший, не бери много в голову. Думаю, ты тоже зевал, как твоя подружка Патрикеевна, и уснул в кустиках.

– Спасибо, Чир, успокоил меня… но ты уверен, что это сон был?

– Хочешь, расскажу, что мне как-то осенью приснилось? Или лучше не надо?.. Предупреждаю: даже Тимофей не смеялся, а зашипел, попятился и потом как только меня не обзывал!

– Тогда рассказывай! Хочу напугаться до полоумия, чтобы мой сон забыть.

Ингрия рыдала, но не вырывалась из объятий принца. Положив руку ей под голову, он гладил роскошные волосы феи и целовал ее с закрытыми глазами.

– Ты хотел нас всех продать этой мерзкой, ядовитой жабе! Посмотри мне в глаза!

– Ну что ты, милая, – прошептал принц, – у каждого есть маленькие тайны. Я уже лет пятнадцать не смотрю в глаза моей матушки, и она меня к этому не принуждает… Отцу было тяжелей, однажды его связали, чтобы силой открыть глаза, но в последнее мгновение матушка передумала. Правда, пока его развязывали, она не молчала. Я тогда много новых слов узнал, а так как был любознательным и настойчивым мальчиком, то папе потом пришлось мне эти слова объяснять. Если он начинал увиливать, то я говорил: «Ладно, не вспоминай, я спрошу тетушку Люцинду».

– Предатель! Жалкий клоун, не пытайся меня рассмешить! – Но голос Ингрии дрогнул, и Вельд, злобно зарычав, вцепился зубами в ее тонкий, вздернутый носик, потому что это действовало на юных фей сильнее, чем щекотание пяток.

Ингрия рассмеялась, прощая принца, и подумала, очевидно, что у него глаза блестят тоже от смеха.

«Милая, я ведь не знаю, на что бы согласился, если бы не вмешался твой меч».

Вельд прижался щекой к щеке феи, как ребенок, ищущий утешения. Горячие, нежные руки обняли его, защищая от мира и собственных черных мыслей.

Люцинда, опираясь одной рукой о землю, сидела в тени на краю поляны среди камней, заросших мхом. На плоском камне, тихо болтая ногами, расположились рядком гномы. Порой кто-нибудь из них нетерпеливо вздыхал – тотчас братья, приложив палец к губам, показывали ему, что шуметь нельзя. Ветра не было, однако ромашки и лопух, вероятно по воле феи, иногда вдруг толкали маленьких, серьезных парней, причем лопух еще норовил нацепить им свои колючки.

Сама фея была похожа на прекрасную статую, но вот, наконец, она пошевелилась, глубоко задышала. Она выглядела уставшей и задумчивой. Гномы внимательно наблюдали за ней, ромашки и лопух оставили их в покое.