Джеймз Стивенз - Горшок золота

– Она меня съест, – объяснил паук, – да и вообще усобицы на стене жуткие, а мухи, что ни лето, делаются сметливыми да пугаными. У тебя-то самого жена есть, а?

– У меня нету, – ответил осел, – а жаль.

– Спервоначалу жена нравится, – сказал паук, – а потом на дух ее не выносишь.

– Было бы у меня первоначало, я б и второначало попробовал, – отозвался осел.

– Это бобыльи разговоры, – заметил паук, – но все едино: никак нам от них не удержаться подальше. – С этими словами зашевелил он всеми своими ногами к стенке. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – добавил он.

– Будь твоя жена ослицей, она б тебя не съела, – сказал осел.

– Что-нибудь другое, значит, вытворила б, – ответил паук и полез на стенку.

Первый мужчина вернулся с ведром воды, и они уселись на траву, съели ковриги и запили их водой. Женщина с Философа глаз не сводила.

– Господин Голубчик, – промолвила она, – кажется, ты с нами встретился в самое подходящее время.

Другие двое выпрямились и глянули друг на друга, а следом так же пристально воззрились на женщину.

– К чему это ты? – спросил Философ.

– У нас тут всю дорогу идет великий спор, и даже протолкуй мы от сих и до Судного дня, ввек нам этот спор не завершить.

– И впрямь великий спор. Он о предопределении или же о том, откуда берется сознание?

– Нет, не о том спор – спор о том, кому из этих двоих на мне жениться.

– Это спор невеликий, – заметил Философ.

– Ой ли? – молвила женщина. – Семь дней и шесть ночей не разговаривали мы ни о чем другом, и это великий спор – или желала бы я знать, какой спор тогда великий.

– Но в чем же неувязка, почтенная женщина? – спросил Философ.

– Вот в чем, – ответила она. – Не могу определиться, которого из них брать в мужья, ибо нравится мне что один, что второй, и я б скорее пошла и за одного, и за другого.

– Трудное дело, – заметил Философ.

– Трудное, – согласилась женщина, – и мне скучно да грустно от всей этой незадачи.

– И почему же, с твоих слов, я встретился с вами в самое подходящее время?

– Потому что, господин Голубчик, когда женщине приходится выбирать между двумя мужчинами, она не знает, как ей быть, ибо двое мужчин всегда делаются все равно что братья и уж не понимаешь, кто из них есть кто: разницы между ними не более, чем между двумя зайцами. А вот если выбирать из трех мужчин, хлопот совсем никаких, о чем и толкую: этим же вечером замуж я пойду за тебя и ни за кого другого – а вы двое сидите-ка тихо по своим местам, поскольку говорю вам, как поступлю, и вся недолга.

– Ручаюсь, – сказал первый мужчина, – что рад не меньше твоего со всем этим покончить.

– Замордовало меня, – сказал второй мужчина, – от всего этого спора, всякое в нем то и сё, и слова-то не вставишь, сплошные «может, да, а может, нет», и то правда, и это, и «отчего не я, отчего не он», – а нынче ночью удастся поспать.

Философ растерялся.

– Нельзя тебе за меня замуж, почтенная женщина, – проговорил он, – я женатый уже.

Женщина сердито на него накинулась.

– А ну-ка не спорь со мной, – сказала она, – я этого не потерплю.

Первый мужчина свирепо уставился на Философа, а затем сделал знак своему спутнику.

– Вдарь-ка этому человеку по зубам, – проговорил он.

Второй изготовился, но тут рассерженно вмешалась женщина.

– Руки свои держите при себе, – велела она, – а не то вам же хуже. С собственным мужем я как-нибудь сама управлюсь. – Тут она придвинулась и села между Философом и своими попутчиками.

В тот миг Философова коврига утратила всякую прелесть, и остатки ее он убрал в сумку. Все теперь сидели молча, глазели на свои ноги, и каждый размышлял по мере своей. Ум Философов, что весь прошедший день пребывал в затмении, в этих новых обстоятельствах слабо завозился, но почти бесплодно. В сердце что-то трепетало – ужасающе, но не неприятно. Сквозь тревогу пробивалось чаяние, от коего пульс у Философа набирал прыть. Так стремительно струилась в нем кровь, так быстро очерчивались и записывались сотни впечатлений, таким свирепым оказалась поверхностная смута ума, что Философу невдомек была его неспособность думать – удавалось лишь видеть и чувствовать.

Первый мужчина встал.

– Скоро вечер, – произнес он, – и нам бы лучше двигаться дальше, иначе не найдем себе хорошее место для ночевки. Пшел, чертяка, – рявкнул он на осла, и тот двинулся едва ли не прежде, чем вынул голову из травы. Мужчины пошли обок телеги, а женщина с Философом – позади, у откидного борта.

– Если ты, господин Голубчик, притомился – или как-то, – произнесла женщина, – можешь забираться в тележку, никто тебе слова не скажет, я-то вижу, что ты к странствиям непривычный.

– Действительно, непривычный, почтенная женщина, – ответил он, – вообще впервые отправился я в путь, и, если б не Энгус Ог, ноги б моей за порогом родного дома не было.

– Выброси Энгуса Ога из головы, мой дорогой, – отозвалась она, – что́ такие, как мы с тобой, способны сказать богу? Он на нас проклятие наложить может, в землю вогнать или спалить, как охапку соломы. Доволен будь, говорю тебе: если и есть на свете женщина, какой ведомо все, эта женщина я и есть, а коли скажешь, в чем твоя печаль, втолкую тебе, как поступить, – в точности как сам Энгус втолковал бы, а то и лучше, может.

– Это очень интересно, – сказал Философ. – Что тебе известно лучше прочего?

– Спроси ты у одного или у другого из тех мужчин, что шагают рядом с ослом, они тебе расскажут много такого, что я на их глазах делала, когда сами они ничего поделать не могли. Когда не было вокруг никакой дороги, я им показывала дорогу, когда ни кусочка еды на всем белом свете не отыскивалось, я давала им еду, а когда проигрывались вдрызг, я вкладывала им в ладони шиллинги, – вот почему хотели они жениться на мне.

– Ты такое вот именуешь мудростью? – спросил Философ.

– Чего ж нет-то? – сказала она. – Не мудрость ли разве – переживать этот мир без страха и в час голода не голодать?

– Наверное, так и есть, – отозвался Философ, – но сам я никогда прежде так не думал.

– А ты что назвал бы мудростью?

– С полным основанием сейчас сказать не смог бы, – ответил он, – но, думаю, мудрость – не обращать внимания на мир, не печься о том, голоден ты или нет, да и не жить в мире вообще, а лишь в собственной голове, ибо мир – место самодурственное. Приходится возноситься над вещным, а не позволять вещному вознестись над тобой. Нельзя быть рабами друг друга – как нельзя быть рабами собственных нужд. Такова головоломка бытия. Никакого достоинства в жизни нет, раз голод способен вопить «стой» на всяком повороте дороги, а путь всякого дня измеряется расстоянием от сна до сна. Жизнь – сплошное рабство, а Природа гонит нас кнутами аппетита и усталости; но когда раб бунтует, он перестает быть рабом, а когда мы чересчур голодны, что и не выжить, можно помереть и тем посмеяться последними. Я убежден, что Природа жива не меньше нашего и боится нас так же, как мы ее, и – возьми себе на заметку – человечество объявило Природе войну, и эту войну мы выиграем. Она пока еще не понимает, что ее геологические эпохи больше ни к чему и что она бредет себе по пути наименьшего сопротивления, а мы тем временем собираемся двигаться быстро и далеко, пока не отыщем ее, а дальше, раз она женщина, ей некуда деться, она сдастся, ежели ее прижать.