Брайан Олдисс - Гелликония

— Я помню вас, сударь.

Он был еще молод, и в его облике было что-то иноземное.

— Меня зовут Кенигг Одим, — представился молодой человек. — Я плыл с вами на судне из Кориантуры в Ривеник. Тогда я был всего лишь мальчишкой, но вы, наверно, помните моего отца, Эедапа Одима.

— Конечно, конечно, — рассеянно ответил Лутерин. — Какой-то купец. Янтарь, кажется?

— Фарфор, сударь. Мой отец все еще живет в Ривенике и занялся там поставками отличной рыбы, сани с ней приходят сюда каждую неделю. Дело приносит хороший доход, а фарфор в эти времена не пользуется большим спросом.

— Да, не сомневаюсь.

— К тому же мы торгуем оччарой, сударь, и если хотите, могу угостить вас трубкой. Эта дама, ваш друг, наша постоянная клиентка.

— Да, дружище, благодарю, принеси мне трубку да скажи: ты не слышал о другой даме, по имени Торес Лахл? Она бывает здесь?

— Мы ждем ее с минуту на минуту.

— Прекрасно.

Лутерин прошел в дальнюю комнату. Там на широкой кушетке лежала Инсил Эсикананзи, уже совершенно спокойная, и курила трубку с длинным черенком. Вид у нее был равнодушный, она взглянула на Лутерина, не говоря ни слова.

Он молча присел рядом с ней, и вскоре молодой Одим принес ему раскуренную трубку. Лутерин с наслаждением затянулся, вдохнул дым и немедленно ощутил, как в его охваченном страхами и тревогой сознании разливаются покой и благополучие. Он почувствовал себя равным всему и вся. Теперь он понял, откуда у Инсил такие расширенные зрачки, и взял ее за руку.

— Мой муж умер, — проговорила она. — Тебе известно об этом? Я говорила тебе, что он сделал со мной в нашу первую брачную ночь?

— Инсил, на сегодня с меня хватит твоих откровений. Эта часть твоей жизни закончилась. Ты еще молода. Мы можем пожениться, можем еще сделать друг друга счастливыми или несчастными, как положит судьба.

Окутавшись дымом, она ответила из центра дымного облака:

— Ты теперь изгнанник и беглец. Мне же нужен дом. Нужна забота. А любовь мне ни к чему. Все, что мне теперь нужно, это оччара. И кто-то, кто мог бы защитить меня. Я хочу, чтобы ты вернул Аспераманку.

— Это невозможно. Он умер.

— Если ты считаешь, что это невозможно, Лутерин, тогда, пожалуйста, помолчи и оставь меня с моими мыслями. Я вдова. Зимой вдовы долго не живут...

Он сел рядом с ней, потягивая свою трубку с оччарой, чувствуя, как в нем умирают все мысли.

— Если бы ты мог убить и моего отца, Хранителя, то наша удаленная от центра власти община еще могла бы изменить свою природу. Колесо наверняка бы остановилось. Чума пришла бы и ушла. Выжившие смогли бы пережить Вейр-Зиму.

— Всегда кто-то выживет. Таков закон природы.

— Мой муж показал мне, что такое закон природы, так что благодарю покорно. Я больше не хочу замуж.

Они замолчали. Вошел молодой Одим и объявил, что Торес Лахл дожидается Лутерина наверху. Лутерин выругался и, спотыкаясь, двинулся по скрипучей лестнице следом за купцом, даже не оглянувшись на Инсил, уверенный в том, что та еще некоторое время никуда не денется.

Лутерина проводили в небольшой кабинет, где роль двери исполняла занавеска. Внутри единственным предметом обстановки была кровать. Возле кровати стояла Торес Лахл. Его поразило то, какой коренастой она стала, но потом он вспомнил, что и сам теперь выглядит так же.

Возраст Торес был заметен. Хотя она одевалась по-прежнему так, как в былые времена, в волосах появилась седина. Кожа на щеках загрубела и обветрилась от мороза. Глаза смотрели тяжело, хотя при виде Лутерина в них зажегся свет узнавания. Она ничем не походила на Инсил, в том числе спокойной выдержанностью, с которой позволила ему рассмотреть себя.

Торес была обута в сапоги. Ее платье было старым и заплатанным. Внезапно она сняла с головы меховую шапку — в знак приветствия или уважения, он не понял.

Он шагнул к ней навстречу. Торес немедленно шагнула к нему, обняла и расцеловала в обе щеки.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— Вчера я видела тебя. Я ждала снаружи Колеса, когда тебя выпустят. Я окликнула тебя, но ты не оглянулся.

— Снаружи было столько света, я ослеп.

В его голове было пусто от оччары, и он не мог придумать, что сказать. Ему бы хотелось, чтобы она шутила с ним, как Инсил. Увидев, что Торес не собирается улыбаться, он спросил:

— Ты знаешь Инсил Эсикананзи?

— Мы подружились и поддерживали друг друга в разные времена. Столько лет прошло, Лутерин... Что ты собираешься делать?

— Что делать? Солнце зашло.

— Но жить-то надо.

— Я искупил свою вину, но снова в бегах... Меня могут обвинить в чем угодно, даже в смерти Аспераманки.

Он тяжело опустился на кровать.

— Аспераманка умер? Вот уж, действительно, благая весть... — она рассмеялась, а потом сказала:

— Если ты доверяешь мне, Лутерин, я могу отвести тебя в свое убежище.

— Из-за меня тебе будет грозить опасность.

— Наши отношения должны быть другими. Я еще молода, Лутерин. Ты еще хочешь меня?

Видя, что он медлит в нерешительности, она умоляюще продолжила:

— Ты нужен мне, Лутерин. Когда-то ты любил меня, так мне казалось. Что тебе делать здесь, в городе, в окружении врагов?

— Можно сражаться, — ответил он. И рассмеялся.

Они начали осторожно спускаться по ступенькам, старясь не оступиться в темноте. В самом низу Лутерин оглянулся на дальнюю комнату. К его удивлению, на кушетке уже никого не было — Инсил ушла.

Они попрощались с молодым Одимом и вышли в ночь.

В сгущающейся тьме в небесах несся Аверн, продолжая свое стремительное странствие по орбите. Аверн превратился в глаз мертвеца.

Настал день, когда замечательные машины отслужили свое. Системы жизнеобеспечения и ремонта действовали лишь частично. Многие другие системы — но не самые жизненно важные — еще функционировали. Воздух поступал в помещения и очищался. Машины-мусорщики по-прежнему регулярно ползали по переходам. Компьютеры продолжали обмен информацией. Машины по приготовлению кофе исправно кипятили воду и готовили напиток. Стабилизаторы орбиты автоматически поддерживали движение Земной станции наблюдения вокруг Гелликонии. В отсеке космических челноков в туалете регулярно спускал воду писсуар, напоминая животное, не способное сдержать действие слезной железы.

Лишь отправка сигналов к Земле прекратилась.

Тем более, что Земля больше не нуждалась в них, хотя многие там сожалели о прекращении старинной и бесконечной истории другого мира. Земля уже прошла этап насилия, на котором цивилизованность измеряли объемом собственности, и вступила в новый этап, на котором ценилось только волшебство личного опыта, подлежащее равному разделению, а не накоплению; воздавание должного, а не запасание и припрятывание. Человеческие существа все больше уподоблялись Гайе, становясь постоянно изменчивыми, всепроникающими, всегда готовыми к свершениям нового дня.