Карина Демина - Лиса в курятнике

— Чего не боишься?

Лизавета тоже скинула туфельки, которые перестали казаться такими уж удобными. Ноги затекли, а над пяткою, кажется, вовсе натерло. Надо будет капустного листа попросить, иначе завтра вздуется волдырями белыми.

— Думала, что ничего не боюсь… а тут… как полезло из стен. Мамочки милые! — Авдотья прижала ладони к щекам. — В жизни такого… сердце прямо в пятки. А Снежка крылья распустила, закружилась… и крылья такие белые, лебяжьи. Тут батюшка и заголосил, что, дескать, мы храм осквернили. Я ее за плечо, а эта дуреха не слышит. Идет… из храму. А призраки за нею.

Лизавета представила этакую картину и… от души пожалела, что не была там. Вот бы снимок получился преотменный, и главное, в тему-то… или написать? Про конкурс-то скучно выйдет, даже если покрутить, что девиц благородных отправили по местам, от благородства далеким. Благо доклады она все ж выслушала…

И про императрицу, которая хоть во дворце живет, но все одно о простых людях печется куда больше, нежели власти местечковые.

— И с могил стали подыматься… а там люди. Кто-то заверещал… Дашка, дуреха, сомлела со страху. У меня самой коленки трясутся. Батюшка верещит дурным голосом… потом кто-то камнем кинул, вот тут-то я и очуняла. Поняла, что еще немного, и сметут, благо револьвер при мне был.

— А ты его…

— Привычка, — повинилась Авдотья. — У нас там без оружия не больно погуляешь. Я и пальнула со страху в воздух. А после сказала, что если батюшка не заткнется и людей не успокоит, то… его на тот свет отправлю.

Она тяжко вздохнула.

— Думаешь, жаловаться будут?

— Будут, — уверенно сказала Лизавета и взяла подругу за руку. — Но и пускай… ничего они не добьются.

— До тетки точно дойдет… а она папеньке отпишется…

— И что?

— И ничего. — Авдотья мазнула ладонью по глазам. — Ты права, ничего… я живая, Снежка тоже. И души отпустила, сказала, что крепко их привязали.

Она потянулась за туфлями и, надев их, добавила:

— А еще сказала, что за Одовецкой много стоит, только над ними у Снежки силы нет. Так что передай там, пусть побережется.

Лешек разложил бумаги на столе.

Кабинет его, на самом деле преогромный, выходящий окнами на реку, по которой все так же степенно и неторопливо ползли крохотные пароходики, казался небольшим. Во многом происходило это из-за шкафов из красного дерева. Выполненные массивными, они давно уже, еще до появления цесаревича, сроднились с этими, дубового колера, стенами. Поистерлась слегка позолота на ручках, поблекли надписи. И лишь черный бюст папы римского, стоявший в кабинете еще со времен Смуты, казалось, был не подвержен времени.

Пара колонн уходила в узорчатый потолок.

Спускалась на цепях преогромная люстра, подаренная в позапрошлом году купеческой гильдией. Поблескивали зеркала, слегка прикрытые тканью. А огромные столы скрывались под горами бумаг.

— Мне вот любопытно, — Димитрий поднял одну, пробежался взглядом и отправил в мусорную корзину, где, по его мнению, этаким доносам самое место было, — ты здесь порядок когда-нибудь наведешь?

— Когда-нибудь наведу.

Корзина была переполнена, как и чаша Лешекова терпения. Он ерзал, то пытаясь распрямиться, то сгибаясь, но осторожно, дабы модные узкие брючки не треснули. И понимание, что вот эту красоту еще весь вечер терпеть, раздражало несказанно.

— Что у тебя? — Он отложил тросточку и не без удовольствия расстегнул пуговички на пиджаке. Пуговички были узорчатые, отделанные каменьями и оттого, верно, весьма и весьма неудобные.

— У меня… список у меня. — Димитрий устроился на кушетке.

Укрытая в алькове меж двумя колоннами, она была стара, слегка скрипуча, но меж тем весьма любима. Помнится, на ней еще император в годы молодые отдыхать изволил.

— Если взять старые роды, то, на счастье наше, их осталось не так много.

— Их и было не так много, — счел нужным уточнить Лешек, отправляя тросточку под кресло. Сам же он лег на ковер, раскинувши руки. — Ты говори, говори, а мне настроиться надо… представляешь, казаки еще двух красавиц отловили, что собирались проникнуть в опочивальню. Угадай: зачем?

Димитрий фыркнул.

— А это ты зря… одна платочек поднести хотела, самолично вышитый… и узор, что характерно, прелюбопытный. Если бы принял, женился бы…

— Приворотное?

— Именно, но не наше… наши-то меня не возьмут, а вот узор… откуда взяла?

— Выясним.

— Уже выясняют… извини, я уж сам, решил тебя не отвлекать.

— А вторая? — счел нужным уточнить Димитрий. — С полотенцем?

— Почти… носки мне связала. Из собачьей шерсти.

— С узором?

— С ним самым… и главное, почти один в один. Но обе дуры… объявим, что испытание не прошли…

— И заболели с горя. — Димитрий почесал нос. Вряд ли девицы вспомнят, откуда в головы их пришла преудивительная мысль подарить цесаревичу платок. Или носки. И откуда появились узоры… Их дразнят.

Намекают будто, что на всякую змею своя отрава найдется.

— Так что там с родами-то? — Лешек лежал, почти не шевелясь, только на щеках его проступили бледные чешуйки. А стало быть, злится.

Весьма злится.

— Было их сперва три дюжины, но многие Смуту не пережили. Вот что удивительно, если верить архивам, то силой они обладали немалой. Однако никогда не отличались ни плодовитостью особой, ни жаждой власти…

— Вот это ты зря… папенька рассказывал, что еще как отличались. Он-то тогда с дедом моим, стало быть, рассорился не сам, помогли… у него вроде как невеста имелась. И любил он ее… только она не из древних была, а потому случилось несчастье, сбежала она с офицериком каким-то, замуж за него выскочила. Правда, после клялась, что помутнение нашло, что не знает она, как и почему…

Он поднял руку и поскреб ногтем кончик носа.

— Линька скоро, — вздохнул, жалуясь. — Зудит все со страшною силой…

— Терпи.

— Терплю.

— Приворожили?

— Скорее внушили… внушение-то, сколько б ни держалось, все одно спадает. А отцу другую девицу подсунули… из… как же их… он говорил, а я вот запамятовал. Надо будет уточнить.

— Уточни. — Димитрий тоже глаза прикрыл. Из головы его аккурат девица и не выходила. Их как-то слишком уж много стало что во дворце, что в Димитрия собственном окружении. И главное, дел-то у него полно, а он об одном думает…

О носике остреньком.

И глазах темных-темных, черных почти, будто опаловых. О волосах рыжих… прядки тоненькие, пружинками завиваются. Потянешь — распрямятся, отпустишь…

Нет, один вред от этой рыжей.

Тут дело государственное, а он…

— Уточню. Папенька еще сказал, что императорской руки они держались только потому, что прямо укусить не могли. Шапка треклятая и клятва крови не давали, а как не стало императора, то и клятва рассыпалась.