Мария Семенова - Братья

Ворон унёс лакомый кусочек под большую ель, с поклоном утвердил в рассучье. Вернулся.

— Учитель… Дозволишь спросить?

Ветер смотрел на него с непростой смесью терпеливого отчаяния и насмешки.

— Неужто наконец удумал спросить, куда путь лежит?

Нахальный дикомыт глазом не моргнул.

— Да я сам вроде догадался уже. Держим всё к западу, завтра должны на старый большак вывернуть… В Шегардай идём, верно?

Ветер помедлил, задумался, подтвердил:

— Верно.

Опёнок подался вперёд:

— Учитель, почему тебе там угрозно? Скажи слово, как тебе послужить?..

Ветер подбросил на ладони последние крошки печенья, но есть не стал. Дунул, развеял, словно приглашая к трапезе кого-то незримого… Поднял на ученика взгляд, неожиданно блеснувший страданием… Спросил вдруг:

— Гудьбой потешишь меня?

Ворон растерялся, сразу охрип, кашлянул, рука нерешительно поползла в пазуху.

— Что же я тебе сыграю, учитель?

— А что моей матери сыграл бы, достань у меня ума ещё тогда тебя попросить.

Ворон замер, пальцы стиснули наполовину извлечённый кармашек. Кто теперь разберёт, отчего ни он, ни учитель не догадались хоть так приголубить больную душу расслабленной? Уж если сын принимал заведомый грех, на гуслях ей играл, взывал к врачующей силе запретных струн…

«Как же я, дурак самотный, не выведал, что за песни звучали над люлькой маленького Агрыма… Может, позволила бы Владычица матери напоследок сына узнать…»

Он взмок от ужаса и стыда, слишком поздно сообразив: ни одной андархской колыбельной в памяти не хранилось. Чем занят был, отчего не вызнал, не расспросил?..

Руки между тем подняли кугиклы ко рту, губы сами сложились в особенную улыбку… без внятного помысла пробудили срединную цевку, четвёртую от длинного гудня… послушав долгий стонущий вздох, Ворон вдруг исполнился ясности и восторга. Расправил грудь — повёл горестный, гордый напев, что хвалил ещё Ознобиша.

О доблести, гибели и печали… о верности, продлившейся даже за краем могилы…

О том, что след жестоких завоевателей смыло дождями, замело белым снегом, сравняло вешними травами… а имя славного храбреца осталось ликовать в потомстве, вручаемое внуку от деда…

Ветер слушал, низко опустив голову.

— Откуда это? — тихо спросил он, когда голоса выплели первый узор и круг песни замкнулся. — Я прежде не слышал.

— Это… — Ворон снова смешался. — Это братейка мой в книжнице берёсту нашёл. В летописи лежала, как есть исчёрканная… там песня была. Про давние времена, про витязя Сварда… вот.

Ветер вскинул глаза. Резко, требовательно спросил:

— Как ты догадался?

Ворон испуганно отмолвил:

— Учитель, воля твоя… о чём?

Котляр словно не знал, казнить его или миловать.

— Дальше играй, — велел он наконец.

Ворон послушно взялся за дудочку. В первую строку Ветер не поспел, подхватил со второй.

Голос учителя, отнюдь не взысканный разлётом и силой, оказался безошибочным, даже приятным. Таков котёл. Оттачивает дарования, не брезгуя и самыми скромными.

Ученик помогал как мог, прямо на ходу чуть меняя и сдерживая погудку, приспосабливая напев к небогатому голосу Ветра.

Источник с видимым сожалением завершил песню, верно, погудка, сотворённая учеником, пришлась ему по сердцу. Воодушевившись, дикомыт сыграл ещё круг. Пустил голосницу уже во весь мах, расцветил прозрачными лепестками узоров… Опустил смолкшие кугиклы, негромко пропел:

Ветер слушал не шелохнувшись. Взгляд странно разгорался, метя пригвоздить Ворона к снежной стенке норы.

— А это где взял?

— Так сам… то есть Правосудная… вложила. Вот.

Ветер прикрыл глаза рукавицей. Наверное, не знал, каким ещё словом огурника укорить, чтоб дошло. Помолчал, отнял руку, спросил:

— А не высоко ли занёсся? С боговдохновенным стихотворцем вздумал тягаться?

Опёнок потупился:

— Воля твоя, учитель… ни с кем я не тягался. Полюбилось… вот.

Слова упали в тишину. Ветер отвернулся и как будто забыл про ученика.

После очень долгого молчания, ни дать ни взять решившись, он глухо проговорил:

— Тот витязь положил начало долгой веренице мужей, отмеченных и не отмеченных славой… Бояре Нарагоны, возводившие свой род к подвигу чести, уже через несколько поколений вовсю плодили крапивников. Небрачным сыновьям было принято вручать имена, крепить ими семью, но очередной Свард, по прозвищу Крушец, оказался слишком надменным.

Ворон смотрел во все глаза. Учитель явно очень хорошо знал, о чём говорил.

— Он нёс родовой щит со скалой и мечом. Он держал расправу в городе у холмов и самозаконно правил у себя в замке. Одна молодая холопка вздумала противиться его прихоти. Он повалил её на пол в стряпной… и не пожелал признать сына насилия. Трое единокровных никогда не называли пригульного братом, только рабом. Когда он подрос, мать продали на сторону, а байстрюка сбыли в котёл.

— Почему? — выдохнул Ворон.

Ветер ответил со злой усмешкой, сквозь зубы:

— Наверное, Свард не хотел побочного отпрыска, обещавшего стать умнее и сильнее законных.

Ворон слушал, чувствуя, как меняются местами морозная земля и тёмное небо. Собственные беды представали детскими горестями, ничтожными и смешными. На что жаловаться тому, кто был зачат в любви?..

— Боярский ублюдок выдержал обучение на воинском пути, — очень ровным голосом продолжал Ветер. — В свой срок он пролил кровь и назвался тайным воином Справедливой. Не иначе как по Её изволению первым орудьем пригулыша стало отнятие жизни красного боярина Нарагона. К тому времени Свард успел оплакать наследника. Его не каждый день видели трезвым. Псари нашли господина лежащим в ручье. Никто не заподозрил убийства.

Ворон молчал, пытаясь в густеющих сумерках рассмотреть лицо учителя. Вот теперь он почти догадался, и от этой догадки затрепетала душа.

— В награду, — по-прежнему бесстрастно произнёс Ветер, — мне позволили отыскать мотушь. Так я выполнил то, в чём поклялся при расставании… но она уже была такой, какой ты её видел. Я же, к несчастью, с годами стал похож на отца. Мотушь приняла меня за боярина… — Ветер махнул рукой, добавил совсем другим голосом: — Ей бы понравилась твоя песня.

Отвернулся, лёг поудобнее, натянул куколь, опустил щёку на самострел. Ворон остался в одиночестве смотреть сквозь темноту. Ощущение было такое, словно учитель едва не поддался чувству, побуждавшему длить рассказ, но в последний миг передумал.