Мария Семенова - Братья

— Десять кнутов всего? Не мало злыдарю будет?

— По судебнику вроде двадцать пять выходило.

— Люторад сорок требовал…

— Правда, что ли, благочестный вступился?

— Правда истая.

— Ведайте, люди добрые: ни зги я татьбой себе не скопил, пазуху прорывал, на сынка крадучи…

— По уму бы сороковичок влепить, да с обходом.

— Это казнь уже не простая будет, жестокая…

Ворон чуть не спросил, что ещё за обход, но тут же услышал:

— Окаянники, стари́ны забыли! С обходом только без пощады секут!

— Верно! У Позорных начинают, у Последних заканчивают.

Кто-то посмеялся:

— Полно вам кнуты считать. Темрюй с трёх ударов убьёт, если захочет.

— А не захочет — после сорока на своих уйдёшь, недоказнённый.

— И поди разбери, страшно порет или мягко кладёт!

Дикомыт уже не знал, на кого смотреть — на приговорённого или на палача. Темрюй стоял на той же телеге. Он был вправду тёмен, как туча. Чёрная борода по глаза, такие же волосы, курчавые, густой шапкой на лоб. Красная рубаха, немного линялая, с застаревшими сгибами, словно долго хранилась в сундуке. Рукава высоко закатаны на могучих руках. В правой — кнут: три аршина столбца, выплетенного из тонких ремней, медное кольцо, ещё аршин сменного хвоста из лосиной сыромяти, сложенной углом вдоль.

Мальчишки, бежавшие у телеги, задирали головы, с восторгом смотрели на палача. Для них он был героем, явившимся из древних времён. Взрослые переговаривались:

— Грозен стоит наш Темрююшка, прям беда.

— Пороть не разучился ли?

К палаческому искусству в самом деле очень редко взывали. Разве что удавалось изловить кого из лихих людей, шаливших в Шегардайской губе. Да и то последние годы смертников чаще выкупала Чёрная Пятерь.

Словно подслушав, Темрюй усмехнулся, двинул плечом… С отчётливым презрением глянул на мужиков, вроссыпь шарахнувшихся от телеги. Кнут взвился чёрной змеёй. Хвост с грохотом разорвал воздух, обрушился на доски настила. Брызнули щепки.

Карман, которого страшный кнут даже не коснулся, вмиг забыл хорохориться. Ахнул, упал на колени. Стал белее рубашки. Похоже, ему лишь теперь стало по-настоящему жутко. Ворон видел, как забегали его глаза. Он искал путь спасения, но, если бы сейчас народ раздался улицей и ему шепнули «беги», вряд ли, ослабевший, сумел бы даже с места сойти.

Ворон отметил взглядом парнишку, своего примерно ровесника, но узкоплечего и бесцветного, словно росток, проклюнувшийся в тёмном подвале. Жидкие волосики, едва намеченные усы… Этот единственный не бросился наутёк при взмахе кнута. Цеплялся за колесо, смотрел прозрачными, отсутствующими глазами:

— Отик… за что они тебя, отик…

— Жаль Заплатку, — вздохнул кто-то.

— А ты поди, утешь его, — весело посоветовали сердобольному. — Ни кошеля не найдёшь потом, ни пояса, ни штанов.

— Вот и пусть глядит, как отец кобылу нюхает, да мотает на ус. Самого положат, поздно будет.

Телега остановилась возле лобного места.

Темрюй нагнулся, что-то поднял с настила. Ворон увидел у него в руках толстую широкую доску с вырезом на конце для головы и двумя пониже — для рук. Знаменитая шегардайская кобыла выглядела очень старой. Тяжёлое дерево потемнело неравномерно, потёками с верхней стороны на нижнюю, оказывая как бы смутный отпечаток лежащего тела. Палач закрепил доску в упорах, повернулся к осуждённому:

— Раздевайся.

Голос, низкий, глухой, падал комьями могильной земли. Карман смотрел, не понимая.

— Раздевайся! — закричали ему. — Рубаху сымай!

Он всё не понимал. Темрюй поднял его, вытряхнул из тельницы. Полуголый вор ёжился, растерянно озирался, держал руками штаны, зачем-то усаживался на кобылу. Палач взял его за плечи, повернул, уложил, бессильного, вниз лицом. Заставил нагнуть голову в прорезь, обхватить доску, отчего на спине натянулась кожа. Привязал ремнями руки и ноги.

— Ну, держись.

Было тихо. Карман мелко дрожал, мышцы подёргивались.

Темрюй долго отступал прочь, волоча опущенный кнут. Жёсткий хвост шуршал по настилу: как есть пополам перерубит! Карман ждал удара, судорожно зажмурившись, из-под век текли слёзы. Палач прянул вперёд. Выучка позволила Ворону увидеть его движение, почти по-воински отточенное, скупое и совершенное.

Площадь выдохнула одной грудью. Карман глухо охнул, замолчал, вместо него тонким голосом вскрикнул Заплатка. На белой спине вора, от правого плеча к левому боку, вздулась горячая полоса.

Темрюй сделал ещё движение. Кнут мягко побежал волной, выложил хвост ему на ладонь. Палач осмотрел его, отпустил. Стал отходить, забирая в сторонку, чтобы хлестнуть накрест.

— Поделом Карману, — слышались голоса. — Скольких обидел!

— Богатеев от бедных не отличал, на сиротский грош зарился.

— Ловили его, рёбра считали, а толку?

— Из наших рук уходил, от Правды не увернётся.

— Другим крадунам будет наветка. Попомнят, когда к чужой мошне руку потянут.

— И то добро, что стойно терпит, святого дня не бесчестит.

— Вдругорядь украдёт — с прибавкой получит.

— Отик, за что…

Темрюй ударил. Карман страшно дёрнулся, заскулил и затих. Палач подобрал кнут, осмотрел, смахнул горстью кровь. Начал медленно отходить.

— А верно, желанные, что старец просил вполплети драть, да не послушали его?

— Старец, он святой, ступит — снега не примнёт, мы же земной заботой живём.

— Крепче бей! — хрипло заорали слева.

Ворон покосился, увидел мужика в шубе с оплечьем из собачьих хвостов, подивился. «У него ворюга этот тоже что-то стащил?..»

— Жаль Кармановой спины, — говорили кругом, — и Заплатку жаль, а своих детей жальче.

— Этот поднимется, хуже отца станет.

— Куда ему! Как есть полудурье.

— За что они тебя, отик…

Казнь длилась. Торжественная, неторопливая. Послушная змея в руке палача со свистом и треском обрушивалась на беззащитное тело. Рубила крест-накрест. Взлетала, свивалась, возвращала сгиб хвоста в хозяйскую ладонь. Темрюй обтирал кожаное лезвие, придирчиво оглядывал: не размягчилось ли. Снова начинал отступать.

Позоряне вслух считали удары. Смеялись, давали советы палачу. Подбадривали и хвалили Кармана. Объясняли детям: вот он, закон; вот как муку по делам своим надлежит принимать. Слушали седобородых, помнивших бичевания не то что при Эдарге — при отце его Йелегене, то ли в шутку, то ли взабыль прозванном Йелегеном Третьим.

— Когда Мышляя с Комягой взяли на разбое…

— Четыре!

— Комяга ещё и девку снасилил.

— Обоим, стало быть, всыпали по полсотни. Чтоб неповадно.

— Пять!

Опёнок смотрел, как пропитывались чёрной кровью штаны вора, съехавшие ниже бёдер. Куда денешься, виделись плечи Ивеня, листки, прилипшие на груди… Казнь, содеянная в Чёрной Пятери, была куда страшней нынешней и кончилась смертью, но она случилась давно. Притом всего один раз.