Мария Семенова - Братья

— Наверняка, — проговорил он затем. — Только я ничего не знаю об этой родне.

Ворон смотрел на него в полном недоумении. Как такое возможно?

Ветер покаянно вздохнул:

— Мальчишкой я был сыном неразумия ещё худшим, чем ты. Пока мотушь каждый день жила рядом и я мог расспросить её, я печалился об отце и о братьях, не желавших знаться со мной. А потом — рад бы спросить, да некого стало. Так что мне известно немногое… Мотушь была холопкой, наших семьян покупали и продавали, кляня за непокорчивость… Я сам был тому образцом. — Ветер вдруг улыбнулся. — Мне говорили, это оттого, что моего далёкого праотца на тяжёлке привели из похода, когда Ойдриговичи ходили воевать Коновой Вен.

«А мы этим Ойдриговичам… Коновой Вен?!»

— Мотушь ещё отличала вашу северную помолвку, — непривычно мечтательно продолжал Ветер. — Я рос в Андархайне, а она всё говорила про андархов: «они».

Ворон во все глаза смотрел на учителя. Потом жадно спросил:

— Откуда был твой предок, учитель? Как звался его род?..

Ветер грустно покачал головой:

— Этого я не знаю. Помню только, мотушь любила зелёное с серым. И ещё она носила оберег… — Он подцепил ремешок, вытянул из ворота костяную птицу: одно крыло простёрто лететь, другое прижато. Добавил странно севшим голосом: — Надела мне, когда котляры забирали.

Ворон силился вспомнить. Зелёное с серым… В глубине памяти, словно младенец в утробе, толкалось нерождённое воспоминание. «Глядите, ребятки, чтобы вам впредь не срамиться перед людьми, — вплыл голос бабушки Коренихи. — У тёти Дузьи понёва чёрная с синим глазком. Это потому, что она с левого берега. Оттуда приходят тучи и дождь… — Ворон вслушивался изо всех сил, но бабушкин голос отдалялся всё неудержимее. Поди разбери, вправду она так говорила или он поневоле домысливал. — А вот идёт тётя Горыня… Иные смеются: птахи подшибленные… Всего шесть глазков, серых по зелени… Шита белым, Горынюшка по мужу кручинится… А сами они говорят: указует крылом, ведёт за собой…»

— Учитель, — морща лоб, медленно выговорил Ворон. — Я твой оберег видел… и понёвы у баб… В Торожихе, на купилище. Вы — дети Облачной Птицы, ваши имена от туч и ветров… Нагон, Меженец, Голмяна… Агрым — Полуночник по-нашему…

— Полуночник, — смакуя непривычное произношение, повторил Ветер. — Вот как, значит.

Ворон добавил с горячностью:

— Люди живы, расспросить можно. На любой торг приехать!

— Я, наверно, всё тот же сын неразумия, — задумчиво проговорил Ветер. — Я бывал рядом, но на Коновой Вен не ходил никогда.

— Почему?

— Потому, что всегда находилось ещё одно важное дело, которое нужно было исполнить. И ещё… не знаю. Может, боялся.

— Боялся?..

— Да. Новой ложкой я всё мечтал себе родню с той стороны, а как повзрослел… — И Ветер, по обыкновению, без труда прочёл мысли ученика. — Ты ведь хочешь небось когда-нибудь домой завернуть?

— Ну…

— Вот и «ну». А представь: ты пришёл… Бабку схоронили, мать младшеньких нарожала, отец сына-моранича знать вовсе не хочет, а брат за себя девку взял, которую тебе прочили. Не боязно?

Ворон так и вскипел. «Да не может быть, чтобы атя!.. И бабушка всех вас переживёт! И Светел… Это Ишутку, что ли? Светел…»

Отрава незаметно поползла в душу. «А если действительно…»

Вдруг вспомнилась внезапная ревность брата, их глупая ссора как раз перед появлением котляров. «Я его обозвал… понял ли…»

Стало холодно и неуютно. Тот взгляд Светела…

Ветер внимательно следил за учеником.

— Вот и я о том, — проговорил он.

Глаза Ворона вдруг блеснули в потёмках шальной празеленью.

— Учитель, воля твоя… Если бы ты позволил… Я сопроводил бы тебя!

— Опять сопроводил? Куда ещё?

— К нам. На Коновой Вен.

— Чтобы твои соплеменники копья на тебя обратили: врага привёл?

Ворон упрямо наклонил голову:

— В твоём роду скажут: вот ещё один сын, потерянный и обретённый.

Ветер очень долго молчал.

— Теперь ты понимаешь, — сказал он затем. — Когда я увидел тебя в Житой Росточи, я узрел перст Владычицы. Я даже закон попрал, лишь бы ты ушёл оттуда со мной. И отца твоего не убил, когда он вздумал противиться… Я не устану благодарить Правосудную за то, что удержала меня. Его кровь стала бы стеной между нами, а я этого не хотел.

Сулёнка была услужлива и болтлива, но не очень умна. От её трескотни у Надейки разболелась голова, а толком понять удалось, по сути, одно. Ворон их всех там здорово напугал. Даже Кобоху. И Сулёнка, прежде не упускавшая случая щипнуть безответную пигалицу Надейку, смотрела на неё теперь, как на царевну какую. Не приведи Боги разгневать!

Такое с хорошей напужки только бывает.

Но чтобы Ворон? Кобоху куда-то там засадил? От страха обмараться заставил?..

Сам он никого не боялся, это Надейка очень хорошо знала. И убить мог, да. Ей рассказывали о погребении Мотуши. Но пугать?..

А ведь пожалуй…

Он и ей труса задал, когда влетел одичалый, весь чёрный, с лютыми и шальными глазами… взял рубаху выше пупа задрал…

Откуда в нём эта жуть? Может, она только думала, что знает его?

Верить не хотелось. Надейка мотнула головой, дунула в кугиклы.

И те вдруг отозвались, едва ли не в самый первый раз. Пропели нежно, грустно и ласково. Словно вступились за своего делателя. «Ты о чём, Надейка? О чём?..»

Чувствуя, что вовсе запуталась, девушка всхлипнула, прижала ладонью тугой и упрямый берестяной клок… Слёзы застилали глаза, она не успевала их смаргивать, уголёк крошился, липнул не к берёсте, а к пальцам, она стала рисовать прямо пальцами, в мечте, по наитию, просто потому, что так было правильно и хорошо.

— Значит, пел, — повторил Ветер. — На торгу!

Он уже не спрашивал, но Ворон на всякий случай кивнул, зная, что учитель различит в потёмках движение.

Звякнула цепь. Ветер укладывался поудобнее.

— Сказать, сын, почему я всё время ругаю именно тебя, а не Порошу с Бухаркой?.. Они добрые уноты, никчёмных у меня не бывает, я ведь на каждого очень смотрю, когда забираю, да и потом глаз не свожу… Каждый из них отважился бы пойти в город. Может, даже сумел бы выследить скомороха. Но посреди торга запеть!..

Ворон смущённо моргал, не зная, как ответить.

— Помнишь, я тебя упреждал: две улицы пройдёшь, на третьей потеряешься? — продолжал котляр. — А ты вместо этого… Тебе, сосунку, немало дано, поэтому и спрос с тебя строже.

Опёнку захотелось расспросить обо всём сразу. Он начал открывать рот.

— Я многое прощаю тебе, но моё терпение не безгранично, — сказал Ветер. — У меня уже был сын, в котором я, по глупости, готов был видеть второго себя. Вероятно, я слишком баловал Ивеня, без меры любовался его смелостью и умом… Чем это кончилось, ты, наверное, помнишь.

Ворон помнил. Кровь на снегу. Белые глаза Ознобиши. И горе учителя… которому, надо думать, самому было проще сунуть руки в петлю.