Мария Семенова - Братья

— Вот взяла на го́ре себе! — сорвался женский голос.

Внятно долетел шлепок подзатыльника. Мальчик выскочил снова. Унёс растрёпанный свёрток, бегом доставил другой. Светел опустился на корточки. Постепенно в шатре вновь затеплились весёлые разговоры, раздался смех. Задорно пискнула мизютка, степенным шмелём ответил подгудень…

Светел не уходил.

Спустя время мальчонка незаметно выполз наружу. Встал у входа, поднял голову к низкому туману, моросившему оттепельной сыростью. Шмыгнул носом…

— Ты чей? — тихо спросил Светел.

Мальчонка вздрогнул, обернулся, попятился:

— Дяденька, я ничего… я не буду…

Светелу захотелось смести шатёр, употчевать мокрым песком всех сидевших внутри. Кугиклы выводили знакомую голосницу. Ещё утром рука дёрнулась бы подхватить струнным согласием. Ныне пальцы слиплись в кулак, еле расплёл.

— Поди сюда.

Малыш несмело приблизился. Твёржинские дети тоже взрослых робели, но ведь не так, чтоб сразу каяться в неведомых проступках, заслонять локтями лицо! Драненькая стёганка, босовики вроде тех, что плели вчера на ристалище… Светел со двора в ремесленную тоже в чём ни попадя шастал. Здесь, в людях, разгуливал принаряженный. Он спросил:

— Бьют?

Мальчонка выглянул из-под рук, опять шмыгнул:

— Добрые они… я им до веку…

— Я сам сиротой был, — сказал Опёнок сквозь зубы. — После Беды.

Мальчонка вздохнул тряско, протяжно.

— А у нас зеленец познобило. — Оглядел добротный кафтан твержанина, решился спросить: — Дядя, ты… правда, что ли, пасынок?

Светел чуть не начал долгий рассказ об ате и маме, о бабушке Ерге и дедушке Корне. О счастье, в котором, если подумать, он прожил почти всю свою жизнь.

— Пасынками забор подпирают, — буркнул он в полумглу. — А мне новые семьяне нашлись. Брат…

— У государыни мачехи тоже сын есть, — обрадовался сиротка. — Я ему за добро великое до веку служить буду, не отслужу!..

«А я, дурень, медяки чуть личнику не метнул… за глупых кукол вывалить рвался…»

Вынул из-за пазухи пряник, купленный Жогушке.

— Чьих они?

— Да вагашата. Мы-то веретейские были.

Светел с некоторым усилием припомнил: Веретье и Вагаша стояли в Левобережье. Вот, значит, куда окрутили замуж бабёнку, игравшую песни в шатре. Вот где премудрости набралась. Стала вместо новой матери государыней мачехой.

— У нас на Коновом Вене такой веры нету, чтобы сирот… — начал было Опёнок, но в шатре как услышали.

— Котёха! Где опять заснул, безделяй?..

Тот бросился со всех ног. Светел поднялся, пошёл в другую сторону. «Серебро, что за лыжи… мальца выкупить… Бабушке с мамой в доме подручником, Жогушке братом весёлым… Я бы выучил всему… за мужика в доме оставил…»

Кайтар терпеливо ждал у ледяного пруда.

— Куда убежал? — спросил он Опёнка. — Как есть всё пропустил!

— Что пропустил?..

— Девка с матерью возвращалась. Большим поклоном кланялась. Меня в щёки целовала, тебе подарочек отдавала. Держи вот.

Светел недоумённо пожал плечами, вертя в пальцах булавку для мужского плаща. Су́темки догорали, но хвойная ветка с усевшейся птахой была ещё различима.

Кайтар поддразнил:

— Мне небось что получше досталось. Все щёки огнём сладким горят!

Светел только и придумал ответить:

— Изрядного дела вещица… Не по заслуге награда.

— Им лучше знать, — засмеялся Кайтар. — Видел бы ты себя, друже, когда против Ялмака стоял! Ты ж… светился, не вру! Даром баба всё спрашивала, где такие родятся? Ну, я сказал ей, что в Твёрже… Пусть знает!

— А сама откуда пришла?

Кайтар отмахнулся:

— Из какого-то Нетребкина острожка. Мы с отцом, почитай, всех знаем, а про таких слыхом не слыхивали. Наверно, вовсе край свету.

Они снова шли мимо ледяного прудочка. Молодые торжане отчаялись вынуть неуловимую рыбу. Парни выжимали мокрые рукава, неловко смеялись, покидали безнадёжную забаву. На Светела совсем напала тоска.

«Всё у меня криво. Струнами что ни день пальцы тружу, а Крыло как пришёл, со стыда хоть в землю заройся. К воинству побуждался… а они вона, только вслед плюнуть. Мечтал девку обнять…»

В колышущемся свинце помстилась быстрая тень. Светел не думая бросил руку. По ладони мазнуло тугое тело, облитое чеканной латунью. Пальцы сжались…

…И вынули из воды раздавленный ком. По костяшкам текла кровавая жижа. Косо валилась голова рыбины, пузырился разинутый рот. Никнул сломанный плеск, увенчанный обмякшим пером. Зелёная латунь на глазах меркла, линяла.

Утиные крылышки, врозь падающие наземь…

Светел шарахнулся, выронил добычу. Затряс рукой, сбрасывая липкие клочья. Хотел отмыться в воде, не решился поганить пруд, стал оттирать ладонь о песок…

Личник, чьи труды не снискали у бессовестных дикомытов ни одобрения, ни щедрой награды, ужинал в своей палатке на коробе, хранившем все его животы. Кукол, раскрашенные задники, пёстрые балахоны для представлений. Одежду, походную утварь, гудебные, будь они неладны, орудия. Путешествуя, Богумил ставил короб на сани, как кузов. Останавливаясь — спал на нём, искал слова новых действ, поновлял и чинил платья дергунчиков…

Лишь одна кукла никогда не пребывала под крышкой, служившей хозяину то седалищем, то ложем, то трапезным столом. Большая, сумрачная, в палатке она всегда хранилась стоймя. Покоилась в углу, глядевшем на Фойрег. Эту куклу дикие дикомыты сперва вынудили Богумила вовсе убрать. А сегодня явились двое отрёпышей и давай пенять, отчего не кажет Её!

Как представлять перед такими людьми?

Пиво лилось в горло, не принося забвения неудачи. Из чего они тут варят его? Из водорослей пополам с гусиным помётом? Рыбью чешую добавляют для густоты?

Вот пряники у них вкусные. Ещё и узорные. Хотя тоже поди разбери, чем соложённые…

За рогожной стеной давно притихло купилище. Личник потянулся взять кусок коврижки, но до рта не донёс. Где-то скрипнул песок, долетели отзвуки голосов.

У Богумила ком в горле встал.

«О чём думаю, Справедливая! Прости винного… смилуйся…»

На людной площади он мог вытерпеть что угодно. Даже чёрствый смех на слова, должные вознести душу. Даже наглые пальцы, тычущие в ничтожные огрешенья. Он был искусен и искушён, он умел обойти и увлечь любых позорян. Когда всё же не удавалось — стойко выносил поношения.

Но крадущиеся шаги… тревожные тени… шёпоты в темноте…

Вот сейчас вновь раздастся голос из ниоткуда. Позовёт скомороха, дерзнувшего обижать Правосудную. Окликнет по имени…

Пиво тотчас запросилось наружу.

Богумил покосился на дверную полсть, едва не заплакал.

«Лучше б я озёрную капусту холил сейчас. В Шегардае с водоносами жбаны таскал. Не послали бы за тридевять земель жестокий грех избывать…»