Мария Семенова - Братья

В поварне стоял дивный сухой жар, приправленный благоуханием теста. Печь только что скутали, погодя на длинных лопатах начнут сажать внутрь загибеники, а немного остынет — ухватами на каточках подденут горшки и…

— Спорынью в корыто вам, тётеньки!.. А где Озарку найти?

— Ступай, желанный, в кладовую. Там она.

Озарка была кудрявая, добрая, полнотелая. Раньше она подавала пиво гостям, ныне принимала на руки всё больше хозяйских хлопот. Так пойдёт — долю выкупит, если не всё заведение. Верешко услышал из кладовой плач, раздумал входить, но поздно, рука дёрнула дверь. Озарка сидела на мучном ларе, обнимала зарёванную девочку.

— Здравствуй, тётя Озарка, — уставился в пол Верешко. — И ты здравствуй… Тёмушка.

Девочка походила на хозяйскую помощницу, как младшая сестра или дочь. Только Озарка была красивая, а Тёмушка — довольно противная. Чернявая, толстая. А сейчас — ещё и опухшая от слёз, вся красная, растрёпанная. Ребятня на улице её временами дразнила, хоть и тру́сила грозного Тёмушкиного отца. Девочка мельком скосилась через плечо, потянула носом, уткнулась в мокрое пятно на Озаркином запонце.

— Я… пойду, — вконец смутился Верешко. — Я просто… ну… объявиться…

Немного позже он катил тележку Лапотной улицей. Все выбоины в мостовой он очень хорошо знал, давно привык обходить их колёсами. Здоровался с уличанами, понемногу выходившими в красных одеждах, — люди стягивались на торг. Слушать молитвенное пение, любоваться закладкой венца. Верешко тоже рад был бы пойти, но не мог. Вёз раннюю снедь водоносам на большой кипун, звавшийся по улице: Лапотный.

Водоносы в Шегардае ходят круглые сутки. Раздают людям грево. Забирают остывшие, опорожненные жбаны. Вновь несут на кипун…

Это промысел бесконечный. Он будет нужен завтра и послезавтра. Поэтому с горожан взимается особая подать — мирским трудникам на прокорм.

Ещё не вывернув с тележкой из-за угла, Верешко услышал голос дудочки. Впереди негромко пела пыжатка. Не самая голосистая снасть, но Верешко нравилась. На площадке возле берега, словно стайка закутанных ребятишек, стояли порожние жбаны. Толстые чехлы блестели кружевными разводами соли. Рядом отдыхали черпальщики и водоносы. Разговаривали, смеялись, ждали утреннюю перехватку.

На спуске были устроены ступени. В двух десятках саженей плевался паром кипун, ветер разносил едкую сырость. Из-за неё доски быстро сгнивали, их только поспевали менять. На Торжном острове уже доканчивали каменный всход, но то сердце города. Сюда, пожалуй, мостники доберутся не скоро.

Поверх ступеней тянулись два пласта с боковинами — для колёс. Верешко проворно скатил вниз тележку.

— Угощайтесь, желанные!

Крепкие артельщики окружили его, сняли корзину с лепёшками, составили наземь горшок, усаженный в стёганое гнездо. Верешко миновал затрапезников, примерился ладонью к жбану.

«Я тоже скоро в силу войду. Начну воду носить…»

Клёпаная посудина едва покачнулась.

— Куда руки тянешь? — строго раздалось за спиной.

Голос прозвучал взросло. Его обладатель был меньше Верешко на пол-ладони. Мальчишка, если смотреть со спины.

Сын валяльщика пожал плечами:

— Спереть хотел. В воровской ряд отнести.

Зря сболтнул. А так и бывает, если что воткнулось занозой. Цепляет, куда ни повернись.

Водоносы засмеялись. Они то и дело решали, кормить ли коротышку. Тот сам в жбан помещался, зато слепой Некша с ним успевал за двоих. Иногда ссорились взабыль, иногда — просто языки почесать. Сегодня поводов для забавы хватало и без него.

— Хорош крадун! Пустого лагуна не унесёт!

— Нынче в воровском ряду ни прибыли, ни добрым людям веселья.

Кто первый придумал, будто слухи разлетаются с бабьих языков, тот просто не слышал, как сплетничают землекопы, плотники, перевозчики. Ну и водоносы, конечно.

— Что ещё? Опять Кармана словили?

— Какой Карман… Темней дело маячится.

— Моклочиху стражники увели. И Карасихи не видно, затаилась, поди.

— Таись не таись… Если кто за кровью идёт, под лавкой не отлежишься!

Верешко опять стало страшно. «За кровью?! Нет… нет…» Завёрнутый на голову подол, свист кнута, бабий визг: «Он это! Малю-у-у-ута принёс…» Кипун, осклизлые мостки, брошенные черпаки — всё поплыло перед глазами. Вот сейчас трудники повернутся к нему: «А мы про тебя знаем!»

— У всхода пласт прогнил. Каждый раз со жбаном иду, святой Огонь поминаю.

— Сказать надо, чтоб заменили!

— Им теперь твердить без толку. У большаков одна думка — дворец.

Некша заиграл снова. Голосница была негромкой, прозрачной, как безветреннее утро над Воркуном. Верешко выдохнул, разжал кулаки, начал слушать. Хотелось закрыть глаза, расправить большие мягкие крылья. Стать совсем лёгким, сделать шаг…

— Опять девичьи безделки завёл? — скривился поводырь. — Такое нам давай, чтобы кровь ходила, плечи зудели!

Верешко встревать не хотел, но язык снова выскочил без спросу:

— А мне полюбилось…

Коротышка обернулся. Верешко даже попятился, но морянин, чьё имя он никак запомнить не мог, лишь махнул рукой — устало, с перегоревшей обидой:

— Полюбилось ему! Под такую пла́чу плачеву́ю все брёвна раскатятся, сам камень трещинами пойдёт! Небось Клыпа с Бугорком плотников веселят, одни мы грево разносим…

Тут по ступеням простучала деревянная пятка. Вприпрыжку спустился колченогий кувыка, следом горбатый.

— Хлеб-соль, труднички!

— Едим, да свой. Вы откуда здесь? Что у дворца не играете?

— Рады бы… выставили нас.

— Кто выставил?

— Люторад. Не дело, сказал, каженикам зачин великого дела сквернить.

— От каженика слыхали.

— Это он тебя, Клыпа, не за костыль прогнал, а за гусли.

— Ему поперёк, нам как раз!

— Садитесь, Божьи кувыки, хлеба преломить. После мы за дело, вы за игру!

Верешко еле дождался, пока водоносы разделаются с едой. Забрал порожний горшок, взял корзину, бегом покатил тележку на склон, хотя куда было торопиться? «Не в убытке дело, в обиде, — обходя взглядом Малютиного сына, сокрушался на рассвете Угрюм. — Рядом дорогие укра́сы лежали, не тронули их. Кому снизка понадобилась? — И добавил, обращаясь к необличённому вору: — Решил, раз не золото, не серебро, хватиться забуду? А мне от друга подарок. Дочери вёз…»

Мимо целыми семьями двигались уличане. Отцы, матери, почтенные старики, нарядные дети. Все праздновали. Все тянулись в сторону больших улиц: людей посмотреть, себя показать.

У одного забора людской ручеёк менял течение, отклоняясь к другой стороне улицы. Верешко, одержимый тёмными мыслями, забылся, побежал прямо. Рокоту деревянных колёс тотчас отозвался глухой, нарастающий рык. Над забором взметнулась ощеренная голова чуть поменьше медвежьей, лязгнула зубищами, рявкнула так, что по мостикам запрыгало эхо. Хозяин двора, седенький старичок, племил сторожевых псов, приведённых, по слухам, с каторжного рудника. Верешко шарахнулся, уронил шапку, под смех прохожих побежал дальше.