Мария Семенова - Братья

Желудок стиснула холодная горсть.

— Отика не троньте, дяденьки! — вскрикнул Верешко. Прозвучало тонко, жалобно до отвращения. Он ахнул, задохнулся. — Меня… меня глупого имайте… не побегу…

Молодые стражники переглянулись.

— Думаешь, справится? — спросил Киец. — Не больно соплив?

«Уже толкуют, как я… как я на кобылу… выдюжу ли…»

Малолетних бесчинников, не чуявших над собой родительской власти, в Шегардае вразумляли уличанские старейшины. Спускали штаны, секли вицей гузно. Верешко считал себя взрослым.

Жёлудь кивнул:

— Справится. Парнишка толковый. — И взял былого хозяйского сына за рукав. — Вставай, что ли, шабрёнок. С нами пойдёшь.

Верешко вцепился в Малютин кафтан:

— А… отик как же один?

— Не сделается ему ничего. Посидит, скорей отрезвеет. Вставай, пошли, говорю.

Верешко всё оглядывался на отца, пока не свернули за угол.

Кузня большака Твердилы, обычно жаркая и звонкая, сегодня молчала. Грех работать в праздник, отведённый для совместных пиров и радостных бесед со Старшими Братьями рода людского! Тем не менее за почестный стол Твердила ещё не садился. Бывают дела, которые даже и праздного дня блюсти не велят.

— Не торопятся твои сыновья, — сказал Люторад.

Он тоже был здесь. Стоял прямой, неподвижный, убрав руки в длинные рукава облачения. Всем видом отказывался принадлежать этой кузне. Блёстки огня бежали по белым прядям на висках. У ног молодого жреца сидел маленький прислужник, Другонюшка. Держал наготове гладкую церу, отточенное писа́ло. Любознательно рассматривал кузнечные орудия: наковальню, большие и малые молоты, горн, клещи…

— Подождём, — ответил Твердила.

— Ты, святой человек, уж как хочешь, а я отсюда никуда не пойду, — решительно проговорил купец Замша. — Я ради такой притчи о торге даже забыл! Будто не знаю, как дела решаются! До утра только отложи, а там из памяти вон!

У самой двери, на низенькой скамеечке, съёжившись, поскуливала Моклочиха. Блажить, аркаться не смела. На стёганом коснике, на передке зипуна каплями застыла чужая кровь, по щекам тянулись разводы. Щипцы и подпилки виделись напуганной бабе снастями для истязаний. Жила себе, не знала беды, понадобилось же у Хобота взять!.. Сейчас позовут Темрюя, где-то здесь ждущего. Надвинется огромная тень…

Когда заскрипела наружная дверь, Моклочиха взвыла в голос. Беспомощно расплылась на полу. Потом лишь стала смотреть, кто вошёл.

— Наконец-то, — качнул рукавами Люторад.

— Кого привели? — спросил Замша.

Верешко комкал шапчонку, серый от страха и уличной сырости. На него обратились все взгляды. Почти гневный, обличающий — жреца. Устало-понимающий — Твердилы. Раздосадованный — купца.

— Малюта где? — спросил старый кузнец.

Большак обращался к Жёлудю и Кийцу. Верешко торопливо ответил:

— Он… батюшка ногу подвернул, на улице отдохнуть присел… Я за него, дяденька! Я отвечу!

— Ну так отвечай!

Купец держал в руках что-то зелёное с чёрным. Сделал шаг, сунул прямо в нос Верешко:

— Живо говори, чьих рук дело!

Верешко увидел мятый суконник. Богатый, очень красивый, смутно знакомый. От ворота справа на грудь тянулся бурый потёк, заскорузлый, страшный. Верешко, было потянувшийся взять, отдёрнул руки, спрятал за спину. Отчаянно замотал головой:

— Отик не станет! Он и во хмелю добрый!..

Другонюшка встрепенулся, открыл рот. Получил от Люторада подзатыльник, выронил писа́ло, нагнулся поднять.

— Как — не он?! — взъярился Замша. — Мой брат назва́ный носил! Удачным хвалил!..

— Отик добрый!..

— Погоди орать, гость желанный, — остановил торговца большак. — А ты, малый, тоже впустую не полошись. Добрый господин тебя не о крови пытает. Работу родительскую узнаёшь ли? Суконник?

Верешко услышал не сразу. Всё-таки понял, вновь упёрся взглядом в чёрное и зелёное. Перевёл дух:

— Узнаю́, дяденька.

— А кто у родителя покупал, сказать можешь?

— Я… как звать, не упомнил… — Верешко сглотнул. — Только… у того человека телега пахла… Вот! Земляным дёгтем. Лампы горели весело…

Снаружи вновь послышались громкие голоса, молодые стражники подались в стороны. Через порог, пригибаясь, шагнул красильник Гиря. За ним шерстобит Миран. Приотстав — санник Вязила.

— У тебя, старейшина, других дел нету, что мальчонку затерзать норовишь? — мрачно прогудел Гиря.

Когда здоровяк брал черёд в страже, на улицах сами собой воцарялись кротость и го́жество.

— Я парнишке ручатель, — решительно стянул шапку Миран. — Всякому бы такого сынка!

Вязила был самым богатым, важным и толстым. На Полуденной его слушали. Он веско поклонился:

— Поздорову ли, батюшка старейшина и ты, святой моранич! Почто нашего уличанина куда-то ведут, а нам даже не сказывают?

Твердила, державшийся сурово и строго, вдруг усмехнулся.

— Ишь поднялись за правое дело, уличанина от своей же стражи спасать, — ответил он всем троим сразу. — Так ли прибежите, желанные, когда вечевое било вправду сполох ударит?

Уже глухой ночью Верешко сидел возле нетопленой печи. Слушал, как похрапывает разметавшийся на лавке Малюта. Улыбался, шмыгал, вытирал нос кулаком.

Стыдился, вспоминая кромешные мысли, приходившие днём. Вот что получается, когда начинаешь веру терять!

Он привык побаиваться бездомных ровесников, думал, те обобрать хотят подвыпившего отца… а камышничкам, оказывается, посулили каши горячей, если разыщут Малюту и приведут к нему кутовых обходчиков. И Твердила с Люторадом и купцом Замшей вовсе не казнить собирались валяльщика за мнимое злодеяние. Всего-то хотели удостовериться, его ли работы был кровавый суконник. Зачем, что там случилось — гадать ещё и об этом у Верешко не было сил.

Уличане потом пошли проводить, помочь свести Малюту домой. Только отца уже не было там, откуда Верешко забрала стража. Сонного валяльщика унёс на плече слепой Некша. Когда прибежал Верешко, отца складывали наземь у домашней калитки. Сын чуть не заплакал от облегчения…

…И увидел купца Угрюма, стоявшего здесь же. Сердце опять стукнуло мимо, но вид у давешнего пожильца был совсем не такой грозный, как утром. Угрюм прошёл за шабрами в дом. Когда Малюту благополучно уложили на лавку — кашлянул, подозвал Верешко.

Тот заново испугался: ещё пропажа открылась?.. Угрюм что-то вытащил из-за пазухи, светлым взглядом обвёл уличан.

«Ты, парень… Я тяжких слов было наговорил… Бисерины, гладкие они, сам знаешь… в щёлку ускользнут долой с глаз — и нету их, а я сдуру злое подумал. Вот, возьми, не хочу совестью маяться. Подрастёшь, девке подаришь, вспомнишь меня!»

И ушёл, а в руке Верешко осталось прилюдное подтверждение чести отца. Дивный плетенец, каких в Шегардае не делали.