Мария Семенова - Братья

Мысли Зыки обычно достигали Светела этаким глухим отголосьем, дремучие, звериные, тёмные. В этот последний раз они прозвучали на удивление ясно, по-человечески:

«Верни солнце!»

Гусли в руках у Жогушки замолкали медленно, неохотно.

Отражение далёких огней дрогнуло, рассыпалось, замерло.

Твёржинские ребята сладили Зыке самые честные проводи́ны. Со скорбным рокотом бубна, с пением дудок, с гусельными раскатами. А как вдохновенно выла Ишутка!..

Бабы слушали с одобрением:

— То-то знатно восплачет, отдавая девичью волю. Скоро уже.

Розщепиха кривилась:

— Не дело по псу тризновать. Снесли бы в лес, и довольно.

Но тут уж Носыню и свои внуки слушать не захотели. Им атя разрешил. Его слово было главней.

И впервые лёг Зыка в те самые саночки, что столько зим и лет исправно таскал. Лёг хозяйски, достойно. Сложил голову на передние лапы. Жаль, дочкам не успел показать, как ходят в алыке, да что ж теперь.

— Я научу, — на ухо пообещал Светел. Сам встал впереди. Повёз Зыку бережно, осторожно, как тот его маленького возил.

И рассыпался звонкими углями щедрый, жаркий костёр…

По пути домой, а как без того, заглянули проведать Родительский Дуб.

Увитый ширинками исполин высился, как прежде, неколебимо. Каменный отломок торчал в древесной груди, словно копьё, пригвоздившее биение сердца. Жогушка раскинул ручонки, обнял подножие Дуба. Потом влез братищу на плечи. Приласкать морщину, оставленную кончиной отца.

Раньше для этого и ему, и Светелу приходилось тянуться на цыпочки. Теперь достиг без труда. Снегу нападало или подрастает парнюга?

— Бабушка, — сказал Светел, когда впереди встали ледяные валы Твёржи. — Ты заметила?

Равдушино полотенце, давно истрёпанное до узла, вовсе исчезло.

Корениха спокойно кивнула:

— Заметила, дитятко.

— И что будет от этого?

Корениха помолчала, вздохнула:

— А будет, Светелко, то, что будет. Даже если будет наоборот.

Он помолчал, переваривая. Ничего путного не придумал. Оставил бабушку, догнал Гарку, выбившегося вперёд.

— Дело есть, брат.

— Какое?

— А забыть не могу, что Зарник молол. Про битвы… как наши деды андархов… твои деды то есть.

Гарко нахмурился:

— Я ватажок. Я ему за болтки язык выдерну.

— Не о том речь, — сказал Светел. — Это я не смекнул сразу отмолвить. Он давай кровями считаться, а я повёлся, дурак. Надо-то было сказать: как мы врагов повергали, когда одним плечом за воеводами шли! Теперь мыслю… О ту пору ведь всякий отрок воином наторялся, дружинное служение принимал. Потом поистёрлось.

— Поистёрлось, — согласился внук большака.

Светел продолжал:

— Ныне дружину только на купилище и увидишь. Да и то какой-нибудь Ялмак вожаком. Плохо это.

Гарко подумал, вновь согласился:

— Ещё как плохо.

— Песен боевых мы в Торожихе напелись, а вправду натекут, кем заслонимся? Где воинство?

Гарко засмеялся:

— Слепого быка для жертвенного пира заколем, чтоб враги путей не нашли.

— Ага, — сказал Светел.

— Ты к чему клонишь, брат, не пойму?

— А к тому, что не худо бы нам в Твёрже свою дружину уставить. Хоть младшую, если старики слушать не захотят.

— Другие вроде не помышляют…

— Другие нам не указ. А мы вот помыслим! И сотворим! И не такую, как у Ялмака. Правскую! По сердцу себе! По чести прадедовской!

Гарко даже остановился.

— Вона куда хватил! — и догадался, прищурился: — Воеводой, знамо, метишь?

— Не, брат. — Светел мотнул головой, глянул исподлобья, упрямо, глаза горели. — Сам воеводой ходи. Я что… я гусляром при тебе, боевым маячником, пока братёнок мужает.

Гарко задумался.

— Ну! — пристукнул в ладонь кулаком, рукавица о рукавицу. — Значит, другой раз рогожникам зададим! Не уйдут даром!

Светел продолжал, не слушая:

— А Зарника подвоеводой к тебе. Чтобы правой рукой был, заменить умел, коли придётся.

— И знамя сделаем!

Гарко уже перебирал хищных птиц, рыб, зверей, каких мог вспомнить.

— Снегиря, — сказал Светел.

— Почему?

— А я знаю! — подбежал Жогушка. — Я расскажу!

— После расскажешь. Науку воинскую у кого переймём?

— Сами обретём.

— Пожалуй, — усомнился Гарко.

— Ну хоть «мама» кричать не будем, если вдруг что.

Помолчали.

— А после? — спросил Гарко. — Как натешимся берестяными шеломами? Сколько было у нас игр, все помалу прискучили.

— Это не игра…

— Всё равно прискучит. Ещё ты, коновод, на сторону глядишь. Вот уйдёшь, ребята и разбредутся.

Светел числил себя тугодумом. Однако сказанное было так неправильно, нехорошо, невозможно, что его осенило:

— А у дяди Шабарши благословения испросим опасного промысла поискать!

Гарко даже остановился.

— Ух ты, — всего и сумел выговорить.

Светел продолжал, глаза разгорелись:

— Помнишь, купца Бакуню Дегтяря в Торожихе ждали, не дождались? Мы бы другого такого на Светыни встретили. Не трусил чтоб.

— И на левый берег выбежать можно. Загодя сговорившись.

— Как станем воинством искусны, всё как есть и разведаем.

— Кайтар! С Кайтаром уговоримся!

— Да он и так не боится ничего.

Теперь глаза горели уже у обоих. Сколько всего! Какая жизнь впереди!

Всякий раз, когда Злат оказывался на снегу, из недр памяти выплывало одно и то же. Ему тринадцать, он стоит на коленях, а кругом — густой сумрачный лес. Он не смеет поднять головы, видит лишь меховые сапоги, переступающие по плотному насту. Злат до сих пор чувствует пёсий запах шерсти на отворотах, помнит узор бисерной вышивки и жемчужное зёрнышко, готовое соскочить с надорванной нитки. Зёрнышко хочется сколупнуть, сунуть за щеку, сберегая до дома. Если потеряется, отец непременно заметит. И кто окажется виноват? Тогда-то лаской вспомнится нынешняя гроза.

«Другой случай будет?! — кричит из-под тёмного неба надсадный старческий голос. — Я, значит, последнее продаю, а мне другого случая ждать велят?!»

Гонец, доставивший восьмому царевичу обидную весть, благоразумно держится опричь, Злат его даже не видит. Сам он не смеет поднять головы — силится вдеть отцовские ноги в ремённые стремена лыж, но Коршак слишком зол и раздражён, чтобы хоть мало устоять на одном месте. Все уже поняли: никакой охоты нынче не будет, однако повеления подать снегоступы царевич не отменял, а самочинных решений от подданных он не терпел отродясь.

«Это хлевок с утками, а не воинский путь!»

Злат кое-как улавливает лыжей отцовский сапог, правый, где болтается бусинка… Пальцы, заледеневшие без рукавиц, вхолостую соскальзывают с завязок.

«Никчёмный сын шлюхи, зачатый позади нужника!..»