Мария Семенова - Братья

"Прежние! С песнями боевыми…"

Он сидел у костра Непогодья, привалясь спиной к своим санкам. Руки сами нашли чехолок с гуслями, лежавший сразу под бронёй и мечами.

Крылья лебединые, щёкот соловьиный, сердце соколье…

Светел поставил Пернатые ребром на колени, взялся за шпеньки, слаживая сутуги под голосницу лесных струн. Одна повела, другая приговорила! Светел начал перебирать, угадывая созвучия. "Древние Боги", что Крыло пел? Нет… "Кто ты, витязь"? Вновь мимо…

— Лес отзывается, — прошептала Избава.

Светелу тоже стало казаться — скрипы, вздохи, медленные стоны вековых елей соглашались с его тонкими струночками. Сами что-то вспоминали, ему хотели напомнить. Былую зелёную стоголосицу? Солнце, небо, звоны ручьёв, прыгающих по скалам?..

Может, лес памятовал Прежних, что пели здесь свои песни? Сперва мудрые и весёлые, после — непоклонные боевые… А тризненных и воспеть некому было.

"Лихо в Торожихе"? Нет, не оно…

Слово за словом пробудился в памяти сказ, давний, складный. Только погудку к нему Светел сразу не отыскал. Теперь она плыла столетним еловым бором, возникая, пропадая, сплетаясь и расплетаясь неуловимыми прядями. Знакомая тень в серой, всё отступающей пелене… Ладонью машет, ведёт…

Неугас рукодельничал при свете огня. Распускал длинную верёвку, плёл узорный девичий поясок. Узелки, правда, нынче медленно прибывали: гусельный лад влёк парня неудержимо.

— Слышишь, что ли, Галуха? — громче нужного долетело из-за скалы. — Кто там у приблудных играет?

— Не ведаю, батюшка.

— А хороша ли игра? — ещё зычней спросил Зорко. — К нам сюда игреца, может, позвать?

— Воля твоя, батюшка. Если кому любо, когда голосом пляшут, а ногами поют… Песни дикие, грубые, Владычице нелюбезные…

— Несите короб с вагудами! Будем песни петь благие, добрым людям приличные! Те, что в стольном Коряжине царевичи слушали!

Светел заглушил струны. Непогодье напрягся, сжал кулаки:

— Что примолк, витязь? Играй!

— Погоди. Дай послушаю.

— Коли так, — потемнел Непогодье, — и ступай себе к их костру!

Светел пожал плечами, вставая. Непогодья он знал третий день, расстаться и позабыть, а вот песни выскирегские… такую встречу грех упускать.

— Можно я пока на твоих гуслях попробую? — попросил Неугас. — Я тихонечко… я шпенёчков даже не трону…

— Ты ещё меч у меня попроси, лучину щепать, — сказал Светел. — На этих гуслях певец, Богами целованный, коленом садно протёр. А я кровью заслужил, чтоб в руки дали.

Смирный Неугас, привычный к нраву отца, в ответ улыбнулся:

— А каков подвиг твой был?

Светел прикусил язык. Тем расхвастался, что при сторонних не поминалось! Ответил надменно:

— А вот придём, наших спросишь.

К удивлению витязя, парнишка потянулся за ним слушать Галуху. Отец пристукнул кулаком по колену:

— Сидеть велю!

— Да я, отик, нейду никуда. Гляну, ладно ли гость наш устроился, и назад.

Между тем Галуха вооружился благородным удом. Со времён воруй-городка наигранный ковчежец даже настройки не растерял. Галуха привычно зажал пальцами струны… и как с ледяной горки поехал. Толком не успев сообразить, что творит, в лад затверженному бряцанию повёл сладким, страдающим голосом:

— Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…

Вот такие царские песни.

Костёр высунул хлипкий зелёненький язычок и тотчас же спрятал, но для Галухи время ринулось вспять. Непогодьев затон, страшный Ворон, стрелы из тьмы! Пальцы замерли на ладах, голос сорвался, смолк…

Никто не заметил.

Весь мир содрогался, постанывал и скрипел под тяжёлой поступью, проминающей снег. К стоянке, грозя совсем растоптать её, шагал великан.

— Приходи вчера, приходи вчера, — отползая на заду, бормотал Зорко.

Жди беды, кто устроился на дороге Хозяина, жди втрое, кто побежал! Шепетуха уже не шептала — в полный голос гремела боевой песнью Прежних. Светел вглядывался в тени и тьму. Выйдет ли воин в древнем доспехе, измятом на Кровавом мосту? Со щитом, украшенным песницей о двенадцати струнах?

"И что я, опасный витязь, скажу ему? Как за своих обозников против него встану? А если меч обнажит?.."

По прогалине, качаясь, столбами ходили снежные заверти. Наконец исполинская поступь стихла, перестала сотрясать гору. Взыграл очередной вихорь, развеялся пеленами…

На краю света и мрака стоял сгорбленный старичок. Распахнутый зипунишко — заплаты да лоскутки, пояса не видать. На ногах разбитые лапотки… Где левый, где правый?

Светел пытался понять, отбрасывал ли старик тень, но сугробы и ели, вкованные в снег, рдели самородным золотом, поди разбери. Лишь братейка-Огонь взвивался и опадал, кланяясь Силе ничуть не младше себя. Светел по его примеру тронул снег рукавицей:

— Можешь ли гораздо, батюшка Вольный, честно́й здешнего леса!

— И вам, люди добрые, поздорову на все четыре ветра, коли не шутите, — ответил дедок. Из-под бровей двумя хвойными изумрудами блеснули глаза. Мудрые, лукавые, грозные. — Дозвольте, люди прохожие, красным словом с вами потешиться. Давно гудьбы не слыхал…

Галуха так и сидел, одной рукой зажав струны, другую держа на весу, смотрел остановившимся взглядом. Не боец. Не соратник.

— Все ладком сидят, а полпесни пропало, — огорчился старик. — Или я по ослышке сказа царского жду?

Добро, на миру смерть красна! Светел возложил гусельный ремень на плечо:

— Прости, батюшка Хозяин. Царских песен не ведаю, но чем умею, порадую…

Устроил Пернатые перед грудью. Скинул рукавицы с варежками, отправил пальцы восходить по лесенке струн. Заиграл устав, что подсказал колеблемый ельник. Начал сказывать:

Дедок не по-людски запахнул правую полу на левую, кивнул, сел у огня. Светелу помстилось одобрение в зелёных глазах.

Тут Светел пустил череду неправильных, резких созвучий, олицетворяя корыстников, забывших святое.

Злому удару по струнам ответил робкий, нежный напев, тем не менее полный внутренней силы: