Надежда Попова - Тьма века сего (СИ)

— Я выдержу до Грайерца, если надо… — начал Мартин, и Курт оборвал его в один голос со стригом:

— Помолчи. Id est, — продолжил он, тщательно следя за тоном, — ты считаешь, что послабления должны быть дадены прежде испытаний?

— Поверь мне, Гессе, испытание, которое он уже прошел этой ночью, тоже было не легкой прогулкой в царство снов.

— Так… что мне делать? — спросил Мартин, когда в ответ прозвучала тишина. — Если надо держаться — я буду держаться.

— Что делать… Раз мастер сказал «надо» — стало быть, надо, — и не думая скрывать недовольство, ответил Курт. — Но как только возвратимся в Грайерц — бегом в церковь за причастием.

— Четки… — произнес Харт, нахмурясь. — Причастие… Если бы я не опасался, что за такие фантазии меня возведут на костер, я бы сейчас додумал до конца мысль, возникшую в моей голове, по поводу всего происходящего.

— Постойте, а кем мы его будем кормить? — снова влез Грегор, не дав никому ответить. — Мастером же нельзя. Нужен человек, но папа или майстер Гессе… ну, не стоит, вам и так досталось.

— Рвешься в добровольцы, что ли? — уточнил Курт с усмешкой, и тот смущенно дернул плечом:

— Это логичнее всего. Я тут самый молодой и здоровый, от меня не убудет, а вы с отцом…

— …старые развалины.

— Утомлены, — твердо договорил Грегор. — А вы, майстер Гессе, после вчерашнего напряженного дня еще и всю ночь не спали. И кроме того, мне интересно. Такой опыт… Можно понаблюдать за ощущениями спокойно и внимательно, зная, что я в безопасности и меня сейчас не будут убивать.

— Серьезно? Наблюдать? Опыт? Как ты до сих пор жив с такой тягой к дурацким экспериментам?

— Fortuna favet fatuis [147] Дуракам везет («фортуна благосклонна к дуракам») (лат.). , — широко улыбнулся Грегор, бодро засучивая рукав. — Ну и зачем вообще жить, если не жить интересно?

Харт взирал на происходящее хмуро, но молча, и Курт прекрасно понимал, почему. В ответ на любое недовольство он рискует услышать, что идея была его, а посему пусть принимает последствия своего участия, ибо никакое благое дело безнаказанным не остается…

Мартин медленно уселся на землю прямо рядом с носилками, и Грегор, бухнувшись рядом, неловко помахал рукой:

— Руку? Или шею?

— До того, чтобы присасываться к твоей шее, я еще не докатился, — буркнул новообращенный, и тот совершенно серьезно, понимающе кивнул. — И без того себя чувствую… странно.

— Как раз это сейчас нормально, — отозвался фон Вегерхоф и, присев на корточки напротив, с расстановкой произнес: — Итак. Сейчас от тебя зависит, как он будет себя чувствовать. Ты можешь сделать так, чтобы ему было… никак, чтобы было страшно и больно, чтобы было…

— Я помню, — оборвал Мартин, не дав договорить, и стриг кивнул:

— Хорошо. Главное — не забудь об этом в процессе. Но не надо экспериментировать, просто помни, что перед тобой не корова. Не упусти тот момент, когда простое насыщение начнет переходить во что-то большее. Ты этот момент почувствуешь, не ошибешься, остается лишь не поддаться искушению. Убить ты его не убьешь, это надо еще суметь, но навредишь обоим, причем себе даже больше. Ты понимаешь, почему.

— Да.

— Я готов, — как-то нарочито жизнерадостно сообщил Грегор, вытянул руку и зажмурился.

Курт остался стоять, где стоял, не отводя взгляда от происходящего и зная, видя, что его пристальное внимание выбивает Мартина из колеи, что тот явно хочет попросить отвернуться, но молчит, зная, что услышит в ответ. Бауэр, плотно сжав губы, стоял рядом, глядя на сына мрачно и неодобрительно, но тоже не произносил ни слова.

В момент укуса Грегор вздрогнул, дернулся, но остался сидеть с вытянутой рукой, все так же зажмурившись и болезненно сморщившись, потом медленно открыл один глаз, второй, и на его лице проступило удивление, потом любопытство…

Курт смотрел на лицо новообращенного стрига. Это чужое, холодное слово никак не хотело приживаться в разуме, не хотело сливаться с образом человека. Этого человека. Это было неправильно, кощунственно, дико — все что творилось в этом проклятом лесу в последние несколько часов, и то, что происходило сейчас, было чем-то чудовищным и попросту недопустимым.

И самое чудовищное — эта чудовищность была принята, допущена, позволена…

Это отказывалось укладываться в голове.

« Ты останешься сам с собой наедине, сам будешь принимать решения, отчитываться будешь — перед собою самим, сам себя будешь порицать или одобрять, сам будешь решать, что и насколько допустимо, и проживать все это — тоже будешь сам »…

Как же его сейчас не хватает, этого настырного душеведа Бруно… Как никогда не хватает того, кто, как раньше, скажет, подтвердит, что выбранный путь — верный, что принятые решения — не ошибка…

Confundantur qui iniqua gerunt frustra vias tuas Domine ostende mihi semitas tuas doce me, deduc me in veritate tua et doce me quia tu Deus salvator meus te expectavi tota die [148] Укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня стезям Твоим. Направь меня на истину Твою и научи меня, ибо Ты Бог спасения моего; на Тебя надеюсь всякий день. Пс. 24:4 (лат.). …

«Тебе придется, наконец, остаться один на один с Тем, Чьим именем ты, вообще говоря, служишь. Я не могу и дальше верить за тебя »…

Курт опустил взгляд на четки, висящие на запястье, сжал маленький крестик в ладони и снова перевел взгляд на знакомое чужое лицо. Снова чужое. Снова — не человеческое…

Верить. Верить… вот в это?..

Мартин оттолкнул от себя руку Грегора, шумно и надрывно вдохнув, и лишь слепой мог не заметить, каких усилий ему стоило это сделать и какое умиротворение, почти блаженство сейчас на этом лице… И как безуспешно он пытается это скрыть.

— Уф-ф, — чуть слышно выдохнул Грегор в полной тишине. — Ничего себе… Вот это, я вам скажу, эксперимент. Я буквально чувствовал, как у меня в разуме копошится…

Его взгляд столкнулся со взглядом Курта, и он сконфуженно осекся, оставшись сидеть, где сидел, зажав прокушенную руку ладонью. Мартин снова глубоко вдохнул — на сей раз медленно и почти спокойно, однако тщательно и тщетно скрываемое выражение блаженства в глазах с блеском циркона осталось.

— Остановился вовремя, — констатировал фон Вегерхоф, и Курт почти не сомневался, что сказано это было не для того, чтобы ободрить птенца, а чтобы успокоить его , и был несказанно рад тому, что не может видеть своего лица. — Все хорошо.

— Слишком хорошо, — тихо отозвался Мартин, и стриг кивнул:

— Да. С этим тоже придется привыкать жить. А главное — привыкать жить без этого.

На обратный путь ушло еще два часа. Фон Вегерхоф шагал все медленней и тяжелей, однажды он споткнулся, едва не упав, и незадолго до выхода к лагерю, явно смущаясь и удивляясь себе самому, попросил остановки. И без того худосочный стриг и впрямь будто высох, как-то смялся, точно внезапно состарившись на дюжину лет разом, голос сел и срывался при попытке говорить чуть громче обычного.