Терри Пратчетт - Маленький свободный народец

Слева и справа от Тиффани, рассыпавшись неровной цепью, целеустремлённо бежали Нак-мак-Фигли.

Они без остановок миновали несколько курганов, не сбавив шагу, оставили позади несколько распадков. И тогда Тиффани увидела впереди знакомое место.

То есть сначала она увидела небольшое стадо овец. Всего несколько остриженных овечек. К этому месту сбредались те, кто отбился от стада, и ягнята, потерявшие мать, тоже находили дорогу сюда.

Это было волшебное место.

Хотя смотреть тут теперь стало особенно не на что. Четыре колеса, вросшие в землю, да старенькая железная печка с короткой трубой — вот и всё, что осталось.

В тот день, когда матушка Болен умерла, пастухи сняли дёрн вокруг её кибитки и осторожно убрали его в сторону. Потом вырезали могилу в шесть футов [8] глубиной и шесть длиной, вынимая мел большими влажными плитами.

Гром и Молния молча наблюдали за ними, не лаяли и не скулили. Казалось, овчарки вовсе не грустят и с интересом ждут, что будет дальше.

Матушку Болен завернули в шерстяное одеяло и прикололи к нему клок овечьей шерсти. Так было заведено среди пастухов. Если вдруг умершему встретится какой-нибудь бог, то поймёт: перед ним — пастух, который всю жизнь провёл в холмах, и за хлопотами с ягнятами и прочим у него вечно не хватало времени толком помолиться, в холмах и всяких храмов-церквей-то нет. Пастухи лишь надеялись, что бог или боги войдут в их положение и будут благосклонны к покойнику. А матушка Болен, надо сказать, сроду никому и ни о чём не молилась. И даже теперь все признавали, что у неё хватало забот поважнее, — эти боги, они ведь даже не понимают, как важно помочь овце объягниться.

Потом меловые плиты уложили сверху. И вот кости матушки Болен, которая всегда говорила, что мел холмов у неё в костях, упокоились в этом самом меле.

После похорон бабушкину кибитку сожгли. Обычно такого не делали, но отец сказал, что ни один пастух холмов не станет жить в этой кибитке.

Гром и Молния не шелохнулись, когда их позвали, однако у отца хватило ума смириться и оставить их сидеть возле тлеющих углей. У овчарок был такой вид, словно они одобряют происходящее.

На следующий день, когда зола остыла и ветер размёл её по обнажённому известняку, люди вернулись и бережно положили снятый дёрн на место. Теперь единственное, что осталось на виду, — это колёса кибитки на осях и старая пузатая печка.

И тогда — рассказывали все — Гром и Молния вдруг навострили уши, встали и потрусили прочь. Больше их никто не видел.

Пиксты замедлили бег, и Тиффани замахала руками, чтобы не упасть, когда её поставили в траву. Овцы лениво отошли на несколько шагов, обернулись и посмотрели на неё.

— Почему мы остановились? — спросила Тиффани. — И почему здесь? Нам надо спешить, чтобы догнать… ну, её.

— Надыть ждать Хэмиша, хозяйка, — объяснил Явор.

— Зачем? Кто такой этот Хэмиш?

— Он, мож, видал, по каковскому путю Кралька унесла твоего мал-мал братца, — успокоил её Фигль. — Низзя ж наобум переть.

Большой бородатый пикст поднял руку:

— Имею сказануть, Человек Кельды. Наобум переть мона. Мы всегда наобум впираем.

— Вернякс, Громазд Йан. Но надыть бум-бум, на каковский обум переть. Низзя переть на какой попало. А то придётся выпирать взад, раскудрыть.

Тиффани заметила, что все Фигли, забыв про неё, таращатся в небо.

Это было непонятно и обидно. Тиффани сердито села на одно из вросших в землю колёс и тоже стала глядеть в небо — всё лучше, чем смотреть вокруг. Где-то здесь могила матушки Болен, хотя теперь никто уже не мог бы сказать, где именно. Трава, когда дёрн вернули на место, вскоре ожила.

В небе виднелась пара-другая маленьких облаков и ничего больше. Разве что вдали кружили канюки.

Над Меловыми холмами всегда парили канюки. Пастухи звали их «цыплята матушки Болен». А облачка вроде тех, что были сегодня, они называли «ягнятами матушки Болен». И отец Тиффани, когда гремел гром, говорил, что это матушка Болен ворчит.

А ещё поговаривали, что, когда зимой за стадом повадятся ходить волки или лучшая овца потеряется, кое-кто из пастухов шёл туда, где когда-то стояла кибитка, и приносил унцию «Весёлого капитана» — так, на всякий случай…

Тиффани, поколебавшись, закрыла глаза. Я хочу, чтобы это было правдой, сказала она про себя. И я хочу знать, что другие люди верят: она всё ещё здесь…

Она заглянула под широкий ржавый обод колеса и вздрогнула: там был маленький свёрток в яркой обёртке. Тиффани подобрала табак. Свёрток казался довольно новым, вряд ли он пролежал здесь больше нескольких дней. На обёртке широко улыбался сам Весёлый Капитан с огромной бородищей и в огромной жёлтой зюйдвестке, и столь же огромные синие волны разбивались о берег позади него.

Тиффани узнала о море благодаря обёрткам «Весёлого капитана». Ей объяснили, что море — оно большое и грохочет. В море есть башня, называется — «маяк». На её вершине всегда горит яркий огонь — так нужно, чтобы лодки и корабли не разбивались о скалы. На картинках луч маяка всегда был ослепительно-белым. Тиффани столько думала обо всём этом, что порой видела море во сне и просыпалась от оглушительного шума волн.

Однажды она услышала, как её дядя сказал: если перевернуть «Весёлого капитана» вверх тормашками, то часть его шляпы, ухо и кусочек воротника сложатся в раздетую женщину. Но Тиффани так и не удалось её увидеть, да она и не понимала, что в этом такого.

Она вытащила обёртку и понюхала её. Бумага пахла бабушкой, и на глаза Тиффани навернулись слёзы. Они ни разу не всплакнула по бабушке до этой минуты. Она плакала, когда умирали ягнята, плакала, когда случалось порезать палец, плакала о том, что не может идти своим путём, но бабушку она не оплакивала. Это казалось неправильным.

«И вот теперь я плачу, — подумала она, бережно пряча обёртку в карман передника. — Но не потому, что бабушка умерла…»

Это всё запах… От матушки Болен пахло овцами, скипидаром и «Весёлым капитаном», три запаха смешивались в один, и его облако всюду сопровождало матушку. Для Тиффани это облако означало тепло, и покой, и место, вокруг которого вертится мир.

Какая-то тень скользнула над её головой. Канюк пикировал с неба прямо на Нак-мак-Фиглей.

Тиффани вскочила и замахала руками:

— Бегите! Ложитесь! Он убьёт вас!

Маленькие человечки посмотрели на неё как на дурочку.

— Не боись, хозяйка, — сказал Явор.

Птица вышла из пике, но прямо перед тем что-то упало с неё и понеслось к земле. На лету оно расправило два крошечных крылышка, отчего завертелось в воздухе, как кленовый парашютик, и его падение немного замедлилось.

Это был Фигль. Упав на землю, он некоторое время продолжал вертеться, потом наконец остановился, нетвёрдо встал на ноги, выругался и снова упал. Ещё некоторое время летун сыпал ругательствами.