Екатерина Лесина - Ловец бабочек. Мотыльки

Она тут умирает, а этот… с медсестрами… и смотрят-то так, как ребенок на леденец.

— Ах, оставьте, — князь сунул розы врачу и, развернув его к двери, подтолкнул в спину. — Позвольте попрощаться… дать волю слезам…

— К-каким?

— Горючим! Я слишком привязался к своей коллеге…

Медсестры потупились. Врач скрыл лицо в букете, но зарозовевшие уши его выдали.

— …и предстоящая разлука наполняет мою душу нестерпимой горечью. Так пишут в романах? Вы читали женские романы? Нет? Зря, скажу я вам… без них я никогда не узнал бы, как должен чувствовать себя человек перед предстоящей разлукой. И герой, между прочим, в город собирался, а ярмарку, а я…

— А вы? — послушно поинтересовались медсестры.

— А я в другую страну… навсегда… — Себастьян шмыгнул носом. — И я должен… просто-таки обязан увидеть ее… сказать…

…дверь закрылась.

И черный гладыш лег поверх простыни.

— Жива? — с мрачным удовлетворением поинтересовался князь, из глаз которого исчезла всякая веселость. Сам себе и ответил. — Жива… прости, но другого выхода не было. Я не имел права притащить домой одержимую.

— Я не…

— Не была одержима?

Значит, все это с самого начала лишь план? Чужой. Нелепый.

Чудовищный?

— Боюсь, что была, — князь присел на край кровати и взял Катарину за руку. Со стороны сцена смотрелась премило. И кажется, именно на это князь и рассчитывал. — От тебя пахло демоном… то есть, это не совсем запах, но…

Хвост дернулся.

— Они никогда не уходят насовсем, особенно, если привязаны к нашему миру. И позволь я оставить кольцо, ты была бы обречена бороться с ним. Каждый день. Каждый час. Он, однажды получив доступ к твоему разуму, не оставил бы тебя в покое. Я не знаю как, но демоны способны влиять на наш мир. Рано или поздно, тебе пришлось бы прибегнуть к его помощи снова. И опять… и постепенно ты бы свыклась с его присутствием настолько, что и мысль впустить его в разум не вызвала бы отторжения.

Неправда!

— И ты…

— Я лишь поторопил события. Ты оказалась в… непростой ситуации. И кольцо…

Сил у Катарины на пощечину хватило.

— Милые бранятся…

— Да ты…

— Сволочь, — подсказал князь. — Скотина равнодушная. Урод хвостатый… что еще? Ублюдок и тварь…

— Именно.

— А ты похожа на хомяка, когда дуешься.

— Я… я едва не погибла!

— Не только ты. Но я же не обижаюсь! Хотя… — князь картинно оттопырил губу и ручку ко лбу прижал. — Я страдаю! Невыносимо страдаю!

— Прекрати!

Катарина села.

Вот же, еще недавно ей казалось, будто бы сил у нее на этакое действо не хватит, а поди ж ты, и села, и голову руками удержала. И голова эта, что характерно, не отвалилась, за что ей огромное спасибо.

— Почему? — князь приоткрыл левый глаз. — Я и вправду страдаю… меня, к слову, вежливо попросили… попрощаться и исчезнуть.

— Что с моей рукой?

— Ты себе палец оторвала, — князь стер обиженное выражение лица. — Человек с демонической силой опасен. Мне действительно жаль. Я не мог предупредить тебя. Демон… мне уже довелось однажды столкнуться с демоном, он был силен, но умом не отличался. Хотя… все они много сильней человека. А еще я видел, что подобные сущности делают с людьми, насколько способны они искорежить душу.

— И теперь…

— Физически ты вполне здорова. Другое дело, что тебя накачали опиумом и еще чем-то, — он понюхал ладонь Катарины. — Тоже мерзость и непростого состава, но… это выветрится, думаю. А душа… с ней потом разберемся.

— А будет ли…

— Откуда такой пессимизм? Конечно, будет, если, конечно, ты не передумала. Я настоятельно не рекомендовал бы передумывать. Сейчас ты жертва и все такое… да и нужна им, как я полагаю. Но это временно. Слишком много ты знаешь. И они знают, что ты знаешь… и что не в характере твоем мириться с этакой несправедливостью…

— А в твоем?

— В моем характере не искать себе новых забот. Знаешь ли, год воеводства исправляет некоторые… гм, как бы выразиться, особо острые моменты… я подготовлю докладную, но как ее использовать — пусть думают другие. Все равно меня вскоре отстранят.

В палате пахло…

Лекарствами?

И еще пряностями, хотя, кажется, ничего-то пряного здесь не было.

— Шторы, — попросила Катарина. — Отодвинь…

Князь подчинился.

День за окном? Солнце. Яркое такое, только… свет вызывал головную боль.

— Времени для размышлений нет. Я и вправду больше не смогу прийти. Тропы и те закроют, полагаю…

— Я не…

— Мне нужно лишь твое согласие. Остальное беру на себя. Пожалуйста… я не могу просить тебя о доверии, но… без него ничего не выйдет. Поэтому я все-таки прошу… поверь мне. Все будет хорошо…

Ганц Вельдорфски с юных лет мечтал служить родине, и не где-нибудь у пылающих домн или на стальных верфях, но на границе.

А еще служение просто обязано было быть героическим.

И если с границею проблем не возникло: в призывном пункте этакой сознательности лишь обрадовались, то с героизмом дело обстояло куда как хуже. Судьба определила Ганца не на передовую, где кипели страсти и ежедневно сотворялись подвиги, о которых после пространно и возвышенно расповедывал «Голос Армии», а на тихий и сонный пункт пропуска.

Лес.

Просека.

Домик станционного смотрителя, а заодно уж и стрелочника, человека тихого, беззлобного и склонного к винопитию, хотя о вреде последнего недвусмысленно говорили многочисленные плакаты. Имелись тут и казармы, но маленькие, почти домашние стараниями Фрол Фролыча, бессменного завхоза. Начальник заставы ему не перечил, даже когда на окнах казармы появлялись пузатые фарфоровые вазочки с маргаритками. Маргаритки Фрол Фролыч в лесу набирал, а вот вазы, стало быть, из последнего составу были. Составы, следовало сказать, хаживали частенько. Что на ту сторону, что с той стороны, и сперва этакое тесное общение казалось чистосердечному Ганцу чем-то вроде предательства… как можно отправлять в королевство лес, скажем?

Или вот вагоны с рудой?

А оттудова принимать совершенно мещанские грузы тканей, столового фарфору и прочих ненужных обыкновенному человеку вещей? Но подумавши, Ганц рассудил: противника надобно изучать.

И не только в лицо…

…правда, вазочки, принятые завхозом за скромный подарок тамошнего купчишки, вряд ли могли сказать чего серьезного, но…

В общем, душе было муторно.

Сослуживцы, те наслаждались и тишиной, и подношениями, которые отправляли домой в посылках, нимало не чинясь того, что оные посылки будут подвергнуты досмотру, а письма перлюстрации. Но приставленный к заставе особист был личностью всецело своею, невредною, и даже доносы Ганцевы принимал со вздохом и словами:

— Все никак не угомонишься?

— Я родине служу! — отвечал Ганц, подумывая, что обо всех бесчинствах, коим ему пришлось стать свидетелем, стоило бы написать повыше, но…