Урсула Ле Гуин - Миры Урсулы ле Гуин. Том 8

— Ага! Значит, пора тебе домой возвращаться!

Я решила, что более черствого человека на свете нет. Во время занятий с Молоком я, по-прежнему тревожась, начала плакать, а потом не выдержала и выпалила:

— Лучше бы мне никогда это видение не являлось!

Молоко быстро глянула мне прямо в глаза — словно хлыстом по лицу хлестнула! — и сказала:

— У тебя вовсе и не было никакого видения.

Я, съежившись, недоумевая, смотрела на нее.

— Ничего у тебя не было. Ничего. Эта хейимас никуда не денется. Можешь жить здесь, забившись в угол, или занять все помещение, или уйти отсюда — словом, поступай как хочешь. — Так сказала Молоко и ушла прочь.

Я осталась в маленькой комнате одна и стала рассматривать ее, эту маленькую теплую комнатку с земляными стенами, полом и крышей — всю под землей. Да, вся она была — сплошная земля. Но за этими земляными стенами было небо — сплошное небо. Эта комнатка стала для меня Вселенной энергии. Я была заключена внутри своего видения. А не оно — во мне.

Так что я вышла из хейимас и отправилась домой, чтобы продолжать жить и оставаться на правильном пути.

Большую часть времени я проводила в хейимас с Черным Дегтем или же в Обществе Крови, где со мной занималась Молоко. Здоровье мое наладилось, однако я по-прежнему чувствовала себя вялой, сонной и мало помогала своей семье. Все мои родственники, за исключением отца, отличались вечной занятостью, беспокойством и неутомимостью, это были люди, жадные до работы и разговоров, но совершенно не умевшие хоть сколько-нибудь побыть в покое. Среди них, после целого месяца, проведенного в хейимас, я чувствовала себя камешком, попавшим в горный ручей, где его со всех сторон толкают, трут и обкатывают. Но я с удовольствием ходила на работу вместе с отцом. Молоко тогда сама посоветовала ему брать меня с собой. Черный Деготь не был с ней согласен и утверждал, что это занятие опасно для души, однако Молоко ответила ему терпеливо и высокомерно, как и всем мужчинам:

— Об этом не беспокойся. Именно благодаря опасности она и обрела свою способность.

Итак, я вернулась к работе с электричеством. Я училась этому мастерству прилежно, была осторожной и больше уже пожаров не устраивала. Еще я училась у Черного Дегтя играть на барабане, а у Молока — рассказывать мистерии. Но время тянулось так медленно, нестерпимо медленно, и страх мой продолжал расти: страх и нетерпение. Образ всадника верхом на рыжем жеребце уже не так часто присутствовал в моих мыслях, как прежде, однако же именно он-то и был средоточием моего страха. Я никогда больше не ходила на скачки, держалась подальше от прежних друзей, которые, как и я, любили лошадей, и старалась не появляться близ пастбищ, где паслись лошади. Я пыталась даже не вспоминать о том Танце Лета, о тех играх и скачках. И выбросила из головы все мысли о любви, хотя сестра моей матери снова вышла замуж, и они занимались любовью каждую ночь в соседней комнате, производя при этом довольно-таки много шума. Я начала бояться и ненавидеть себя, постилась и проходила обряды очищения, но все это меня только ослабляло.

Я ничего об этом не говорила Черному Дегтю: мне было стыдно; но я никогда не говорила об этом и с Молоком, и в последнем случае мне мешал страх.

Итак, миновал Танец Вселенной, следующим праздником должен был быть Танец Луны. Мысль об этом все больше и больше пугала меня; я чувствовала себя загнанной в угол. Когда наступила первая ночь Танца Луны, я спустилась в свою хейимас, намереваясь все время оставаться там и заткнуть уши, чтобы не слышать любовных песен. Я начала было наигрывать на барабане одну из мелодий, которую Черный Деготь запомнил во время своих видений, когда сам себе казался стрекозой. Почти сразу же я впала в транс и оказалась в Доме Гнева.

В этом доме было черно и жарко, только что-то желтоватое поблескивало вокруг, словно молнии в грозовой туче, а под ногами и за стенами что-то невнятно гудело. Там была еще какая-то старая женщина, очень черная, с огромным количеством рук. Она окликнула меня, но не тем именем, которое я тогда носила, — Ягодка, а совсем другим — Дятел: «Эй, Дятел, поди-ка сюда! Эй, Дятел, поди-ка сюда!» Я понимала, что Дятел — это мое новое имя, но не подходила.

Та старуха и говорит мне:

— И чего ты все время дуешься? Взяла бы да занялась любовью со своим братом из Чукулмаса! Неисполненное желание ведет к порче и саморазрушению. Ты не должна — так говорят рабовладельцы, мне не следует — рабы. Несвободная энергия вращает колеса Зла. Посмотри, что ты тащишь за собой! Как можешь ты крутить свое колесо, как можешь ты управлять энергией, будучи вся опутана такими цепями? Предрассудки! Все это предрассудки!

И я вдруг заметила, что обе мои ноги прикреплены ремнями с пряжками к огромному валуну из змеевика, так что я совсем не могла двигаться. Я подумала, что если упаду, то этот валун полетит за мной и в итоге раздавит меня, превратит в лепешку.

А та старуха вдруг как заорет:

— Что это ты носишь на голове? Это ведь никакое не покрывало для Танца Луны! Да и все это предрассудки! Предрассудки!

Я подняла руки и нащупала на голове тяжелый шлем из черного обсидиана. Оказывается, я все видела и слышала сквозь эту черную полупрозрачную оболочку, закрывавшую мне и глаза, и уши.

— Сними его, Дятел! — велела старая женщина.

— Только не по твоему приказу! — ответила я.

Я с трудом могла ее видеть и слышать, потому что шлем все тяжелее давил мне на голову и все плотнее обхватывал ее, а привязанный к моим ногам валун все тянул меня куда-то назад…

Она закричала:

— Постарайся вырваться! Ты превращаешься в камень! Постарайся вырваться!

Я ни за что не желала ее слушать. Так уж я решила — не подчиняться ей. Руками я еще глубже надвинула обсидиановый шлем себе на глаза и на уши, и на лоб, пока мое лицо совсем в него не провалилось, и шлем не стал частью меня самой, и я не шагнула назад, и не вошла прямо в камень, вросла в него. А потом я стояла там совершенно неподвижно, тяжелая и твердая, однако ходить я могла и могла теперь нормально видеть и слышать — когда это темное, полупрозрачное стекло не прикрывало мои глаза и уши, а стало как бы их частью. Я увидела, что дом тот весь объят пламенем, что он дымится и рушится — горело все: и пол, и стены, и крыша. Какая-то черная птица, может быть ворона, летала из одной комнаты в другую в этом дыму. Старуха тоже горела, горела ее одежда и плоть, тлели волосы. Ворона летала вокруг нее и кричала мне: «Сестра, уходи отсюда, лучше уходи отсюда скорее!»

Ничего иного, кроме самого гнева, в Доме Гнева нет. И я сказала: