Макс Фрай - Все сказки старого Вильнюса. Продолжение

– Да какое море. Некому туда ехать. Чувствую себя даже не тенью собственной тени, чем-то гораздо меньшим. Столько лет уже нет меня. Столько лет. Устал быть мороком. Совсем запутался. Имя едва помню, да и то не уверен, свое ли. Хоть бы расколдовал кто.

Поглядела пристально. Усмехнулась:

– Расколдовать – это можно. Ну-ка, поглядим, что у меня сегодня есть.

Опомниться не успел, а она уже принялась рыться в своих мешках. Брала по щепотке, по листику, по цветку, складывала в бумажный пакет. Встряхивала его, чтобы все смешалось, сыпала дальше.

Подумал: «Господи, только этого мне не хватало. Кто за язык тянул? Теперь придется покупать. Денег-то не жалко, но куда девать такое добро? Будет годами пылиться на кухонной полке. Сам я чай не пью, тем более, травяной. И угостить некого – такая дурацкая жизнь».

А она все отмеряла и сыпала, приговаривая:

– Семь звонких полуденных трав, семь пустых кладбищенских трав, семь сонных береговых трав. У меня давно все готово, столько лет вас ждет. Оно и неплохо, за эти годы травы настоялись, напились солнца, надышались тьмой, смешались с дождем, пылью, смехом и ветром, наслушались разговоров, навидались чужих бед и, самое главное, истосковались без настоящего дела. Какой крепкий будет из них настой. Одного глотка хватит, чтобы очнуться… Эй, да вы, как я погляжу, не собираетесь это пить? Гадаете сейчас – сразу выбросить в реку, или оставить пылиться на кухне? Так не пойдет.

Был ошеломлен ее проницательностью. Пробормотал:

– Извините. Я, честное слово, все выпью. Но зачем вы?.. Почему?

– Потому что сами попросили вас расколдовать, а я согласилась. Такими словами попусту не бросаются, – отрезала синеглазая травница. Помолчав, добавила: – И еще потому, что утопающий хватается за любую соломинку. А у меня как раз столько прекрасной сухой травы. И сегодня вся она в вашем распоряжении. Но до полуночи, не дольше.

Спросил:

– Сколько с меня?

– Все, что есть в вашем левом кармане. В правом, догадываюсь, телефон и ключи. Мне они ни к чему.

Пожал плечами. Пусть будет так. На рынок всегда брал с собой пятьдесят литов, их как раз хватает на все покупки, и еще чуть-чуть остается – ровно на чашку кофе, а больше и не надо.

Ну, сегодня, значит, не останется. Тоже мне горе.

Вынул из кармана приготовленную купюру и стеклянный шарик с мутно-белыми прожилками – давным-давно нашел его в подъезде и с тех пор зачем-то всегда таскал с собой, не забывая вынуть перед тем, как отправить штаны в стирку. Положил на прилавок. Взял маленький бумажный пакет.

– Только не кипятком, – сказала вслед травница. – Пусть вода минут десять остывает. Потом можно заваривать. Все сразу. Нечего тут экономить. И выпейте залпом, за один присест.

Помидоры, конечно, так и не купил. И смородину. И творог. И ветчину с огурцами. Вообще ничего. Подумал: «И черт с ними». Пошел на берег, умылся молочно-белой, теплой, как кровь, речной водой, а оттуда – домой. То есть, на вершину холма, с которого недавно спустился, по темно-зеленым малахитовым ступенькам, которые всякий раз собирался сосчитать, но неизменно сбивался, дойдя до полусотни. Вот и сейчас – счет сбился одновременно с дыханием, пришлось остановиться, как всегда на полпути.

Над холмом парили дикие воздушные змеи, желтый июльский ветер сносил их к реке, но они упрямо возвращались на излюбленное место. Разомлевшие от жары горожане и туристы сидели и лежали на склоне, некоторые на предусмотрительно прихваченных из дома подстилках, некоторые падали прямо в траву, выгоревшую до бледно-розового цвета. Опустив глаза, обнаружил под ногами монетку в пять литов. Подумал: «Ну вот, без кофе все-таки не обойдется. Особо не разгуляешься, но на порцию лучшего в городе эспрессо хватит. Еще и сдача останется, будет что положить барристам в кружку, они хорошие ребята, что бы я без них делал все эти годы. Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет — в самом деле, что?»

А так хоть кофе пил.

Всегда умел растянуть маленькую порцию кофе на почти бесконечное число глотков. Мог сидеть в кафе сколь угодно долго – полчаса, пять сигарет, до вечера, до закрытия. Для того, кому некуда себя девать, из всех искусств важнейшее – это. Но на сей раз и десяти минут над рюмкой эспрессо не просидел, бумажный пакетик с травами жег карман – не иносказательно, а натурально жег, был горячей раскалившейся на солнце металлической спинки стула; дыру, правда, так и не прожег, но к тому шло.

Вернулся домой, поднялся по скрипучей, в тугую спираль закрученной лестнице в свою мансарду, знойную и пыльную, как херсонские степи, и почти такую же пустую. Снял ее когда-то ради окон – пять штук, на все пять сторон света; прежде думал, таких квартир вообще не бывает, однако, чем выше забираешься, тем больше становится возможно – и это, конечно, касается не только жилья.

Поставил на огонь маленькую кастрюлю, в которой обычно варил яйца к завтраку. Сел на пол и принялся ждать. Желтый горячий ветер стучался в послеполуденное окно, как забытый на крыше кот. Не пустил. Нечего ему тут делать, и без него невыносимо жарко. Сказал: «Ты бы лучше зимой ко мне заходил, приятель, славно бы время провели». Впрочем, что толку разговаривать с ветром. Известно, что они всегда все делают по-своему.

Вода начала закипать. Погасил огонь, посмотрел на треугольный циферблат часов. Она говорила – кипятком не заваривать, десять минут остужать. Ладно, подожду.

Чайника в доме не было, пришлось насыпать траву прямо в кружку. Получилось почти три четверти. Крепкий будет настой.

Думал: «Ладно, к горьким микстурам нам не привыкать. Выпью. Мне на этот рынок еще ходить и ходить. А синеглазой не соврешь, она из тех, кто насквозь видит; здесь таких замуж не берут, потому что кому понравится быть всю жизнь на виду, без единого завалящего секрета. Но я-то, я-то хорош, нашел, с кем шутки шутить. Черт потянул меня за язык, не иначе».

Подумал: «А вдруг и правда расколдует?»

Знать бы еще от чего.

Первый глоток был горек до звона в ушах, от горечи второго почти остановилось сердце, от третьего рот онемел, как под наркозом дантиста, так что вкуса остальных не почувствовал вовсе, под конец захлебнулся, закашлялся и

Проснулся. Еще не повернув голову, знал, где и с кем. А повернув, увидел блестящие спросонок, темно-серые с золотым ободком, самые прекрасные в мире глаза. И не заплакал только потому, что заплакать – это слишком мало.

Сказал:

– Мне приснился самый страшный сон, какой можно вообразить. Мне приснилось, что тебя нет. То есть, вообще, в принципе нигде нет. До такой степени нет, что я о тебе не помню, потому что нечего помнить, прикинь. Но я при этом есть. И зачем-то без тебя живу. Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет. Трижды семь, в сумме выходит двадцать один год, не то что прожить – подумать страшно. Это был очень длинный сон. Дурак буду, если не забуду его немедленно. Обними меня.