Урсула Ле Гуин - Хейнский цикл

Времена года определяются лишь эллипсоидностью орбиты. На дальнем конце орбиты, афелии, еще достаточно солнечного излучения. Зима — самое сухое время года и самое приятное, если бы не было так холодно. Солнце, когда его видно, стоит высоко, нет медленного перехода от света к темноте, как в полярных районах Земли, где холод и ночь приходят вместе. Гетен — яркий мир, жгучий, ужасный и яркий.

Три дня мы шли по лесу Тарреннет. На третий день Эстравен собирался поставить ловушки, поэтому мы остановились рано.

Он хотел поймать пестри. Это было одно из самых больших животных Зимы размером с лисицу, яйцекладущее, травоядное, с великолепным мехом. Пестри съедобны, и Эстравену они нужны были именно для этого. В больших количествах они мигрируют на юг, но настолько хитры и проворны, что за все время мы видели только двух или трех, хотя снег на всем пути был испещрен их следами. Следы вели на юг. Ловушки Эстраве на были готовы через час. Он поймал шесть зверьков, освежевал их и повесил, чтобы тушки замерзли. Одного решено было съесть вечером. Гетенианцы не охотники, у них почти нет дичи, нет больших травоядных животных, а следовательно, и хищников, за исключением морских.

Гетенианцы рыбачат и возделывают земли. Раньше я никогда не видел гетенианцев с кровью на руках.

Эстравен взглянул на белые шкуры.

— Теперь время охоты на пестри.

Он протянул мне одну шкуру. Мех был таким мягким и глубоким, что трудно было определить, в какой момент рука касается его. Наши спальные мешки, верхняя одежда, капюшоны — все было на таком меху, великолепно изолирующем и внешне красивом.

— Вряд ли годятся для жаркого,— усомнился я.

Эстравен посмотрел на меня и ответил:

— Нам нужен протеин.

Он выбросил внутренности.

— За ночь Рассни, маленькие злобные крысозмеи, пожрут их и вылижут окровавленный снег.

Он был прав, он вообще всегда был прав.

В пестри фунт или два съедобного мяса, и вечером я съел свою порцию жаркого, а на следующее утро почувствовал себя вдвое сильнее.

В этот день мы начали подниматься.

Мягкий снегопад и кроксет — безветренная погода с температурой от нуля до двадцати градусов по Фаренгейту — остались позади, сменившись дождем со снегом. Я начал понимать, почему гетенианцы жалуются, когда зимой повышается температура, и радуются, когда она падает. Для горожанина дождь — неудобство, для путника — катастрофа.

Мы тащили сани по отрогам Самбесена все утро, проваливаясь в глубокое вязкое холодное месиво из дождя и снега.

К полудню снег на склонах почти полностью сошел. Водопады дождя, мили грязи и гравия. Мы сняли полозья, поставили сани на колеса и потащили их дальше. На колесах сани оказались очень неустойчивыми и каждую минуту грозили опрокинуться. Тьма наступила раньше, чем мы успели найти укрытие или поставить палатку, так что, несмотря на все старания, вещи промокли. Эстравен говорил, что наша палатка будет служить нам в любую погоду, пока мы сохраним ее сухой изнутри.

Если мешки промокли, ночью тратишь много тепла тела и плохо спишь. А запасы пищи у нас слишком малы для лишней траты энергии. Мы не можем рассчитывать на солнце, чтобы просушить вещи, поэтому нужно держать их в сухости.

Я прислушался к его словам и так же тщательно держал вход в палатку на запоре от снега и дождя, как и он, так что внутри лишь скапливалась неизбежная влага от нашего дыхания и приготовления пищи. Но в тот вечер все промокло до того, как мы поставили палатку. Мы жались к печи Чейба, вскоре было готово жаркое из пестри, горячее и достаточно вкусное, чтобы компенсировать все неприятности. Измеритель расстояния, вопреки нашей изнурительной работе по вытягиванию саней на склоны, показал лишь девять миль.

— Первый день, когда мы не выполнили свое задание,— сказал я.

Эстравен кивнул, раскалывая кость, чтобы добраться до мозга. Он снял с себя мокрую одежду и сидел в коротких брюках, с босыми ногами. Я слишком замерз, чтобы снимать с себя хеб и обувь. Он сидел, колол кости, крепкий, аккуратный, выносливый. Его густые волосы не принимали влагу, как перья птицы. Вода лишь немного капала с волос ему на плечи, как с карниза крыши, он даже не заметил этого. Он не был обескуражен. Он сам принадлежал к этому миру.

Первый раз, когда я ел мясо, я почувствовал спазмы в желудке. На этот раз они были гораздо сильнее. Я лежал без сна, слушая шум дождя.

За завтраком Эстравен спросил:

— Вы плохо спали ночью?

— Откуда вы знаете?

Сам он спал крепко и не шевелился, даже тогда, когда я выходил из палатки.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Так что же случилось?

— Несварение желудка.

Он мигнул и угрюмо сказал:

— Это мясо.

— Вероятно.

— Моя вина. Я должен был...

— Все в порядке.

— Вы можете идти?

— Да.

Дождь все лил и лил. Западный ветер с моря принес тепло даже сюда га высоту в три-четыре тысячи футов. Видимость в сером тумане и дожде была не больше, чем на четверть мили. Я не видел вершины склонов, поднимавшихся вокруг. Кроме дождя ничего не было видно. Мы шли по компасу, стараясь держаться северного направления.

Сотни тысяч лет назад ледник двигался по этим горам. На гранитных склонах остались его следы, длинные прямые разрезы У-образной формы. Вдоль этих разрезов иногда можно было тащить сани, как по дороге.

Я предпочитал тащить сани. Мне легче было идти нагнувшись, и работа согревала меня. Когда мы остановились в полдень, чтобы поесть, я промок, озяб и не хотел есть. Мы продолжали подниматься. Дождь шел и шел. Вскоре Эстравен остановился под большим выступом черной скалы.

Прежде чем я выбрался из упряжки, он уже расставил палатку. Потом предложил войти в нес и лечь.

— Я здоров,— запротестовал я.

— Нет,— ответил он.— Ложитесь.

Я повиновался, но его тон мне не понравился. Когда он тоже вошел, я начал готовить еду, потому что была моя очередь. Тем же тоном он велел мне лежать спокойно.

— Не нужно мне приказывать,— сказал я ему.

— Простите.

В тоне его не чувствовалось извинения.

— Я не болен, вы знаете.

— Нет, не знаю. Если вы не говорите откровенно, я вынужден судить по. вашему внешнему виду. Вы еще не оправились, а дорога предстоит трудная. Я не знаю пределов вашей выносливости.

— Я скажу, когда достигну их.

Это покровительство уязвило мою гордость. Он был на голову ниже меня, и по сложению больше походил на женщину, чем на мужчину. Когда мы шли рядом, мне приходилось укорачивать шаг, чтобы он не отставал.

— Значит, вы больше не больны?

— Нет, конечно, я устал. И вы тоже.

— Да. Я беспокоюсь о вас. Впереди долгий путь.

Он не покровительствовал мне, он считал меня больным, а больной должен слушаться. Он был откровенен со мной и ожидал от меня ответной откровенности. В конце концов, у него не было представления о мужественности.