София Саматар - Байки про шелки - для неудачников [СИ]

Ненавижу байки про шелки. В них ты вечно поднимаешься на чердак за книгой, а находишь мерзкую старую шубу. Двумя пальцами брезгливо притаскиваешь её вниз, любопытствуешь «что это?» и после этого больше маму не видишь.

Я работаю в ресторане под названием «Ле Паша». Устроилась туда после того, как нас с отцом покинула мама. Так я помогаю платить по счетам. В первый рабочий вечер на меня дважды наорал старший официант, а ещё я обожгла пальцы о тарелку с горячим, облила весь передник чечевичным супом с петрушкой и оставила на кухне ключи от дома.

Я не сразу обнаружила, что их нет. Я стояла на парковке и, размеренно дыша, ожидала, пока из волос выветрится запах масла, а когда другие машины разъехались, сунула руку в карман. Тогда-то всё и выяснилось.

Я бегом вернулась к ресторану и заколотила в дверь. Разумеется, никто не вышел. Внезапно повеяло табачным дымом, а через мгновение раздался голос:

— Эй!

Я обернулась и увидела Мону. От её пальцев поднимался белый сигаретный дымок.

— Да вот, ключи забыла, — объяснила я.

Мы с Моной единственные девочки в персонале «Ле Паша», и она приходится роднёй всем, кроме меня. Владелец, «дядюшка Тэд», действительно её дядя со стороны матери.

«Лучше не заговаривай с ним без нужды, — посоветовала мне Мона. — Гад ещё тот».

Это было после того, как она со вздохом кинула на землю окурок и, растерев его туфлей, встала на мои сцепленные руки, чтобы я подсадила её в окно кухни, куда она пролезла и открыла мне дверь.

— Мадам, — съерничала она и поклонилась.

Вроде бы Мона сказала «мадам», но с таким же успехом могла обратиться ко мне и «миледи». Я плохо помню тот вечер, потому что мы много выпили.

Мона сказала, что раз уж мы тут, к незаконному проникновению можно добавить кражу, и выстроила все початые бутылки красного вина в ряд. Я светила ей экранчиком телефона, а она вынимала специальные резиновые пробки и отливала из каждой бутылки в пластиковый кувшин. «Домашнее вино», как она выразилась. Меня удивило, чего это Мона такая милая, потому что на работе она со мной, считай, не разговаривала. Позднее она объяснила, что при первой встрече обычно всех ненавидит.

Я позвонила домой, но папа не поднял трубку. Видимо, был в подвале. Я оставила ему сообщение и выключила телефон.

— Знаешь, что сегодня залепил тот парень? — спросила Мона. — Он хотел говяжий кускус, а принести попросил «говяжий уксус».

Мать Моны не работает в «Ле Паша», но порой заходит около трёх, садится за один из столиков Моны и плачет. В таких случаях Мона нахлобучивает свою оранжевую бейсболку и выходит через чёрный ход курить, а я её подменяю. Мать Моны ничего у меня не желает заказывать. У неё глаза Моны, а может, наоборот, у Моны её — огромные, сердитые, с загнутыми ресницами. Она качает головой и говорит:

— Ничего! Ничего!

В конец концов подходит дядюшка Тэд, и она обнимает его, целует и что-то со всхлипами бормочет по-арабски.

— Ключи взяла? — спрашивает после работы Мона.

Мы едем на моей машине через город в страну мёртвых, к огромному кладбищу на холме. Я заруливаю на пустую парковку, и Мона скручивает косячок. Единственный фонарь посреди стоянки горит в вышине холодным светом.

Мона скидывает обувь, забрасывает ноги на приборную панель и плачет. Тем вечером, когда мы познакомились, она предупреждала, что у неё глаза на мокром месте, и я ответила какой-то глупостью вроде «ты такая забавная», а она сказала: «Я вообще-то много плачу. Тебе стоит это знать». Меня так обрадовало её доверие, что я подумала: «Пустяк». Для меня это и сейчас пустяк, но Мона, действительно много плачет. Плачет потому, что боится, как бы мать не увезла её обратно в Египет, где когда-то жила их семья, и где Мона никогда не была.

— Что мне там делать? Я даже по-арабски не говорю, — утирает она тушь рукавом, и я советую ей смотреть на фонарь и представлять, что эта безжизненная яркость — костёр, и что мы с ней собственноручно кидаем в него все байки о шелки, когда-либо написанные на земле, и смотрим, как они горят.

— Опять ты со своими шелки, — вздыхает она, и я отвечаю, что байки о них как раз таки не мои. Мою я никогда, ни за что, не расскажу, и она не узнает, ни как я поднялась в тот день на чердак, ни что искала вообще-то книгу под названием «Красавица и чудовище», которую читала в детстве. Вот где и впрямь приличная история о звере: превратился в человека и остался им, как положено. Я не рассказываю, что к уголку страницы прилипло колечко чёрных волос Красавицы, и что Чудовище было с жёлтыми рогами и носило домашний свободный жакет, и что вместо книги я нашла шубу, а мама накинула её на плечи и уехала.

В одной байке про шелки рассказывается о человеке из Мирдалюра. Однажды он лазил по скалам и услышал, как в пещере поют и пляшут люди, а ещё заметил на камнях кучу шкур и, забрав одну домой, запер в сундук. Когда он вернулся, у пещеры плакала нагая девушка. Человек нашёл ей одежду и пригласил к себе. Они поженились, пошли дети. Сами знаете, как это бывает. Однажды он переоделся в чистое, а ключ от сундука вынуть из кармана забыл, и жена, когда стирала, его нашла.

— Да не поедешь ты в Египет, — говорю я Моне. — Мы едем в Колорадо. Не забыла?

Колорадо — наша голубая мечта. Мона родилась и жила в тех краях до четырёх лет. Она всё ещё помнит скалы и сосны, и холодный, холодный воздух. Говорит, облака в Колорадо яркие, как осколки зеркала. В Колорадо родители Моны развелись, и мать Моны впервые попыталась покончить с собой. Здесь она тоже однажды хотела и с подушкой легла головой в духовку. Мона тогда перешла в седьмой класс.

Шелки вмиг возвращаются в море, словно никогда с ним не разлучались. В этом их отличие от людей. Однажды папа попытался вернуться на землю предков. Он служил в Германии и отправился в Норвегию взглянуть на город, где родилась прабабушка. Его он действительно нашёл, ферму с таким же названием, как фамилия нашей семьи, — тоже. В городе папа заглянул в ресторан и попросил принести ему лютефиск — омерзительное рыбное блюдо, которое готовит моя бабушка. К нему из кухни вышла повариха и посмотрела, как на сумасшедшего. Мол, у них едят лютефиск только на Рождество.

Так и не удалось отцу вспомнить своеобразный вкус лютефиска. Нынче его единственный сувенир из Новергии — прабабушкина Библия. Есть ещё дневник, который она писала на той ферме, но мы не можем его читать. На всю книжицу всего четыре английских слова «Ну и богопротивный денёк».

Вы наверное думаете, папа нашёл маму в Норвегии, где водятся тюлени, только это не так. Он познакомился с ней в плавательном бассейне.