Дарья Беляева - Жадина [СИ]

— И как мы попадем в Парфию? — спрашивает Офелла. И мне отчего-то ужасно приятно, словно Офелла сделала мне лучший на свете подарок, что она говорит так, будто не представляет, как это — не поехать с нами.

А что Юстиниан будет там, я знаю, потому что Юстиниан любит странные вещи, они делают его вдохновленным, даже если для всех они ужасные и опасные.

Вот Юстиниан и говорит:

— До того как мы все вынуждены были спасать свои жалкие жизни с помощью кардионагрузок, ты меня спросила, что я предлагаю. У меня есть идея самая лучшая, самая невероятная и самая подходящая одновременно. Я хотел бы эмфазировать, если только есть глагол от слова эмфазис, что эта идея действительно гениальна. Однако, есть нешуточная вероятность, что все это будет очень опасно, поэтому дай-ка мне закурить, я все расскажу.

Я люблю путешествия. Мне нравится, как люди радостны и взвинчены, потому что скоро окажутся в каком-то далеком месте. Мне и самому здорово. Мы сидим в главном зале аэропорта и ждем, когда начнется регистрация. Но у нас билетов нет, поэтому мы не собираемся занимать очередь.

Я не скучаю, потому что у меня есть книга, которую я теперь всегда буду носить с собой. Она толстая, вкусно пахнет бумагой и краской, а на обложке изображено звездное небо, и каждая яркая точка на нем подписана, поэтому не осталось места для заглавия.

Название я вижу, когда открываю книгу. Там внушительными черными буквами написано «Атлас небесного бога». Дома такая книга тоже есть. Она, наверное, имеется почти у всех людей нашего народа. По ней мы определяем, кем будут наши дети, гадаем, выбираем благоприятные дни для важных дел. В общем, это важная книга, потому что никто не может сосчитать все звезды на небосводе. Толстая, необходимая книга, где на карте звездного неба отмечены мы все.

В детстве я читал про себя, сопоставлял описания своих звезд, стараясь выдумать другого мальчика, это было весело.

Я бы и сейчас взял ту самую книгу, уголок которой я погрыз, и где до сих пор хранятся мои закладки, но домой возвращаться нельзя. Так что я купил новую книгу и с ней не расстанусь, ведь в страшном мире мой бог говорил со мной.

Я научусь понимать его слова, и он скажет мне снова.

Но это потом, сначала я напишу письмо. У меня в зубах конверт, а на коленях книга и сверху нее лист бумаги. Вот как я неудобно пишу, от этого мой почерк получается еще хуже, как будто дрожит.

Я пишу:

«Милая моя мама, я уезжаю в Анцио с друзьями, потому что мы молодые и хотим веселиться. Я люблю тебя, папу и Атилию, и я рад, что все хорошо. Вернусь через неделю или больше. Очень хочу еще побыть с вами, но молодость скоротечна, об этом все говорят. И хотя как раз для тебя молодость вечна, я уверен, что ты войдешь в мое положение. Передай папе, как я люблю его и сестре, что ее тоже. Не волнуйся за меня, я буду очень осторожен! Люблю тебя, мама».

Я не пишу, что я ее сын и Марциан, потому что это она и без меня знает. Мне не стыдно писать ей о том, что я люблю ее, ведь это правда. Но то, что мы сделали все равно никуда и никогда не исчезнет. Будет болезненной раной, к которой каждый из нас боится прикоснуться. Я почти хочу попросить ее, чтобы она рассказала папе. Может быть, она и сама расскажет. Или я расскажу. Думать об этом так сложно, и я все время прячу эти мысли, сминаю их, как фантики от конфет, и выбрасываю. Но фантики от конфет исчезают навсегда, а мысли возвращаются снова и снова. Вкладываю письмо в конверт, и Юстиниан заглядывает мне через плечо.

— Ты серьезно?

— Я ничего не сказал, — говорю я. — Поэтому я не серьезно.

— Ты будешь писать родителям о том, что уезжаешь? Они ведь будут тебя искать.

— Но не найдут, — говорит Ниса. — Он же не покупал билет.

— В любом случае, письмо это странно. Ты же не барышня из прошлого века. Если бы ты хотя бы объявил в письме о своей помолвке, это показалось бы стилизацией.

— Отстань, — говорю я. — Я не могу позвонить. Потому что они поймут, что я вру. Или я не захочу их расстраивать и сам все скажу. Мне нужно быть стойким.

— Да, — говорит Юстиниан. — Пожалуй, я отстану и схожу за едой. Офелла, ты со мной?

Но Офелла молчит. Она тоже что-то пишет, только ожесточенно и в толстой тетрадке. Ее светлые волосы гладят бумагу, когда она ниже склоняется над текстом. А когда Офелла убирает пряди за ухо, чтобы не лезли в глаза, я замечаю, что у нее по носу рассыпаны едва заметные веснушки, такие светлые, что хочется коснуться их краской.

Она не обращает внимания на слова Юстиниана, словно не слышит.

— Хорошо, — вздыхает Юстиниан. — Ниса, тебе не предлагаю сходить со мной за едой, ведь твоя еда пишет своей мамуле письмо.

— Ты обещал отстать, — говорю я.

— Ты прав, человек моего масштаба должен выполнять обещания.

Когда Юстиниан уходит, мы с Нисой переглядываемся. Вовсе не потому, что хотим порадоваться тому, что Юстиниан нашел себе дело. Я говорю первый:

— Ты думаешь, они сестры? Мама говорила, что ее сестра покончила с собой. Они очень любили друг друга, и мама до сих пор не может смириться с тем, что тети больше нет. А если она есть?

Ниса передергивает плечом. Движение выходит слишком дерганное, чтобы показаться безразличным.

— Я не знаю, Марциан, — говорит она. — Моя мама никогда ничего не рассказывала о себе. Она вообще не очень охотно со мной говорит.

— А папа?

— Он говорил, что мама — парфянка, просто в ней есть чужая кровь, поэтому внешность у нее для наших краев экзотическая.

— А про ее прошлое? — спрашиваю я. Ниса щурится. Она не то чтобы раздражена моими вопросами, скорее, я вижу, она никогда не задумывалась о своей матери.

— Слушай, — говорит она. — Я не особенно интересовалась ее прошлым. Мама и мама. Мне кажется, я на нее всю жизнь обижена. Она очень холодная. Я не знаю, зачем ей вообще нужен был ребенок.

— Ты никогда не рассказывала, что у тебя так в семье.

— Ну, да. Потому что я не хочу думать о своей семье.

— Но если наши матери и вправду сестры, то мы — кузены. И я тоже твоя семья.

Она улыбается. Зубы у нее такие белые, что кажутся синеватыми. Так бывает, если немного стирается эмаль. А она стирается, если часто и подолгу чистить зубы. Так делает Ниса, потому что ей все время кажется, что у нее во рту привкус крови.

— Наверное, об этом мечтают двенадцатилетки, — говорит она. — Встретить лучшего друга, и чтобы он оказался братом. Клево.

— А у вас никогда не было таких случаев, чтобы люди других народов становились как вы?

— Не было. Все говорят, что это невозможно. Даже в учебниках так пишут.

Я достаю фотографию из кармана, снова рассматриваю двух молодых девушек на ней. Одна из них стала женой моего папы, дала жизнь мне и моей сестре, пишет книги про странную науку и все время нервничает. Другая умерла, исчезла, растворилась во времени, а затем оказалась в Парфии, создала семью и стала одной из народа богини, которую называют Матерью Землей. Звучит странно, и в то же время намного менее нереалистично, чем то, что мир становится черно-белым от червей из глаз Нисы.