Дарья Беляева - Жадина [СИ]

И еще прежде, чем капля крови Юстиниана разбивается о белизну кафельного пола, мир становится другим, уходит в минус. Я вижу, что Ниса сжимает в кулаке извивающегося червя.

— Не выпускай его, — говорю я. — Мы будем его изучать.

— Если кому-то еще понадобится правда о себе, можете обращаться, — говорит Юстиниан, поправляя несуществующий галстук.

Ниса не реагирует на меня и пристально смотрит на него. Мне становится стыдно, что я не защитил ее, хотя так и было нужно.

— Больше ни слова мне не говори, — цедит она сквозь зубы. Ее мягкий акцент, кажется, почти пропадает. Никогда прежде я не видел ее такой злой и совершенно об этом не жалею. Ее золотые глаза пылают в черно-белом мире, как будто колыбели огня, который разгорится сейчас в большое пламя.

— Ребята, я думаю время не ссориться, а бежать, — осторожно говорит Офелла. Ее голос наоборот непривычно тихий.

Меньше минуты назад мы стояли посреди зала ожидания, в толпе прибывающих в Империю и покидающих ее, но теперь в огромном зале пусто. Изредка я вижу тех или иных людей, они словно отражения, только совсем мимолетные, появляются и тут же исчезают, так что и не поймешь, вправду увидел или показалось.

Одиночество огромного пространства, совершенно покинутого людьми оказывается слишком резким. Трещины между квадратами кафеля извиваются, как червь в руке у Нисы, в глазах у меня все расплывается, а может нестабилен и сам мир. Мне стоит привыкнуть к тому, что в минусовой реальность, как назвала ее Офелла, даже изменчивость изменчива.

Я вижу на белых стенах островки туманной пустоты. Что-то серое, свивающееся в спираль, распространяющееся, как мох или плесень, только с такой быстротой, что она заметна человеческому глазу. Эти островки пустоты затягивают. Мне кажется, что спираль хочет поглощать, она голодная и алчущая, так говорят о звериных пастях, а иногда о женском нутре или ранах, и я думаю обо всем этом, когда смотрю вглубь. Так что я рад, когда мы бежим. Странное ощущение — без препятствий преодолеть все этапы пути, на которых обычно ждут регистрация, сдача багажа, паспортный контроль, досмотр. Все оказывается так просто, и от этого невероятно свободно становится в груди.

В мире без людей нет ни запретов, ни условностей, и аэропорт кажется мне совершенно обнаженным. Это просто помещение, в котором не осталось ни одного правила.

Мы оказываемся у выходов за три минуты, вместо обычных двадцати. Здорово знать, что мы преодолели границу, за которую нам нельзя попасть в обычной реальности. Без виз, без билетов, без багажа. По-настоящему удивительное чувство быть вовне.

Я вижу, как за высокими окнами дрожит громада самолета. Как странно, самолет в отсутствии людей сам кажется живым. Огромная крылатая птица, не доисторическая, как птеродактиль, а постисторическая, оставшаяся после нас. Потому что железо существует дольше разных тканей из которых состоит человек.

Кажется, что мы в мире после ухода человечества, и это грустно. Хотя на самом деле человечества здесь просто никогда не было. Мы не оборачиваемся, потому что не хотим знать, двигается ли за нами богиня Нисы. У этого очень простая причина.

Когда мы думали, что за нами гонится монстр из-под земли, нужно было быть очень и очень бдительными, потому что от него можно было скрыться.

Теперь, когда мы знали, что это богиня, оставалось только бежать и надеяться. В конце-то концов, никто и ничего не сможет сделать, если богиня захочет нас сожрать. И если мы в доме богов, то мы в самом пространстве, где ничего не зависит от нас, а зависит лишь от воли существ огромных и загадочных.

Мы забегаем в выход номер девять, над которым горят и гаснут огоньки, складывающиеся в надпись на табло. Мы отправляемся в Саддарвазех, понимаю я, когда мы проходим через длинный, душный коридор и оказываемся в пустом самолете.

Мы в самолете, словно оставленном людьми, но в нашей реальности он должен быть готов к полету и оторваться от земли через пару минут. Я не знаю, как все произойдет, события и соотношения выходят за границы правильного и естественного.

Но мне хочется верить, что мой лучший друг не зря довел до слез мою лучшую подругу.

Ощущение такое, будто самолет уже находится в полете. Я слышу лязг, словно все внутренности самолета дрожат. Нос у Юстиниана больше не кровит, и я думаю, ведь очень хорошо, что Ниса ударила его до того, как мир стал черно-белым, и ранка его стабильна. У него на запястье тонкая пленочка из крови. Здесь она свертывается вовсе не по правилам. Здесь ничего не происходит так, как должно.

В просторном салоне самолета, будто призрак, мелькает стюардесса в аккуратной форме. Она совершает эти странные движения, которые почему-то должны показать, как нужно обращаться с кислородной маской. Но сейчас, в пустом дрожащем самолете, я впервые понимаю, что выглядит это жутко. Как будто она сошла с ума, и со стеклянным глазами и вмерзшей в лицо дежурной улыбкой, совершает странные, ничем не объяснимые и совершенно не сообразные ей действия. Она исчезает и появляется снова, на середине движения. Полупрозрачная картинка, отражение существующей в реальности девушки, которая никогда не видела как сложен мир.

— Вот будет обидно, — говорю я. — Если мы займем места, а потом окажется, что мы сидим у кого-то на коленях.

— Я бы сказал неловко, — говорит Юстиниан. Он смотрит на Нису, лицо его выражает не то сожаление, не то раздражение. Мне хочется сказать ему, что он поступил плохо, но на самом деле он поступил так, как нужно. Юстиниан не плохой человек, он бы никогда не сказал ей таких вещей, если бы от слов не зависело все. А я и Офелла, наверное, и не смогли бы. Как в истории с котом по имени Вергилий.

Ниса прохаживается по салону самолета.

— Возвращаться домой тоскливо. Вам никогда так не казалось?

Она приподнимает веко иллюминатора, смотрит на изменчивый мир и хмурится. Офелла садится в мягкое, большое кресло.

— Бизнес класс, — говорит она мечтательно. — Надеюсь, вскоре мы окажемся в нормальной реальности, где нам подадут икру или лобстера с маслом.

— На самом деле не всегда подают икру, — говорю я, а потом смотрю в потолок. Мне чудится какое-то смутное, на границе восприятия находящееся жужжание. Мне это неприятно, хотя мерные звуки я люблю. Даже удивительно, что мой взгляд не сразу натыкается на обширное, гуталиново-черное и блестящее пятно на потолке. Оно пузырится, словно под большим нагревом. Кажется, что вся субстанция кипит, а из непроглядно-черных пузырей выбираются, как из яиц, насекомые. Наверное, они похожи на саранчу. По крайней мере, вызывают у меня такую ассоциацию. Большие, с маленьких птичек размером, крылатые и длинноногие существа. Тем не менее изменчивые, как и все здесь — их силуэты, будто восковые, плавятся, затем выправляются, будто под руками невидимого скульптора. Наконец они, окончательно сформированные, вылезают из черной лужи, длинными, неестественно тонкими ногами вышагивают чуть клонясь влево, а потом замирают, будто каменные статуи. Из живого снова приходят в неживое.