Дарья Беляева - Воображала [СИ]

— Розовый или красный?

— Жадина!

— Розовый или красный? — повторила она с нажимом.

— Белый, — сказала я. Сестра вытащила из шкафа удивительной красоты белое платье. Атласное платье, длинное, с лямками, перехватывающими сестру под горло, очень ей шло. Она словно собиралась на праздник. Никто не поднимался наверх, но мы не могли задерживаться. Каждая минута была значимой, а сестра села перед туалетным столиком. Она открыла пудреницу, и сладковатый, нежный запах ее косметики достиг меня. Я кинулась к ней, опустилась на колени.

— Умоляю тебя, пойдем! Ты сошла с ума, милая, если думаешь, что сейчас время для того, чтобы пудрить нос!

— Для этого всегда найдется время, — сказала она холодно. — Я хочу выглядеть потрясающе.

Ее глаза в зеркале были холодны. Тонкие флакончики и коробочки ручной работы, золотые тюбики с губной помадой, похожие на ювелирные украшения, сверкали самым праздничным образом. Сестра прошлась пальцами над тюбиками, как пианист, который готовится играть. Она выбрала алую помаду.

— Хочешь? — спросила она, как в детстве. — Впрочем, ладно, ты у нас скромница.

Помада с распущенной грацией прошлась по ее губам, оставляя рубиновый цвет.

— Я люблю тебя, — сказала сестра. Я потянула ее за руку, но она, вывернулась, снова прошла к гардеробу, открыла шляпную коробку и, постояв над ней, достала шляпку, украшенную лебединым пухом, легкомысленную и чудесную.

— Подходит, правда?

— Тебе сейчас нужно будет лезть через окно!

— Мне не придется никуда лезть. Я умру здесь.

— Ты собираешься ждать?

И она засмеялась, ее нежный, тихий смех полз по комнате, как туман. Она легла на кровать, где простыни пахли розовым маслом.

— Иди сюда.

И я подошла, как зачарованная. Сестра сказала:

— Я люблю тебя, Воображала. И всегда буду, слышишь?

— А я люблю тебя, Жадина.

— Ударь меня.

— Что?

— Ты слышала.

— Сейчас на время!

Но я знала, что ей это нужно. Я размахнулась и залепила ей пощечину. Нездоровый румянец на одной стороне ее щеки придал ей лихорадочный вид.

— Еще раз.

И я сделала это снова. Я делала это столько раз. Удары заменяли ей поцелуи, и она любила их намного больше.

— Мы больше не встретимся.

— Я не уйду без тебя.

— Я умру здесь. И сейчас.

Сердце у меня стало совершать один лишний удар за одним.

— Садись, — сказала она.

— Я не позволю тебе!

— Позволишь, Воображала. Потому что это правильно. Правильно уйти с достоинством. Я не хочу быть трофеем.

— Я тоже, поэтому мы должны бежать.

— Но нам некуда. Империя пала. Старой Империи больше нет.

Она говорила нежно, ласково, словно объясняла мне очевидные вещи. И я верила ей. Мне было страшно оттого, что она говорит правду.

— Пойдем, я умоляю тебя.

— Ударь меня, — приказала она. И я ударила ее, на этот раз больнее. Я вложила в этот удар свою злость на нее, на ее желание сдаться, такое же взбалмошное, как слова о победе. И, может быть, такое же лживое.

— Сильнее! — крикнула она. — Я ничего не чувствую!

И я ударила ее снова.

— Еще!

— Ты хочешь, чтобы я убила тебя?! — спросила я с ужасом и каким-то противоестественным желанием.

— Нет, — сказала сестра искренне. — Просто мне страшно.

И тогда я ударила ее снова. А потом еще раз. Губы у нее были влажные, румянец на щеках расцвел сильнее. И я совершенно не заметила ее движения, когда она схватила с тумбочки у кровати пепельницу Домициана. У него была раздражающая привычка курить в постели.

Больше ее нет. Эта мысль последней пронеслась в моей голове перед тем, как удар по голове окунул меня в темноту.

Я очнулась рядом с ней, в луже теплой крови, и первые мои мысли, спросонья странные, скользили по тайным воспоминаниям о первой менструации, стыде и боли. Я лежала рядом с сестрой, уткнувшись носом в ее шею. Кровью пахло совершенно одуряюще. Мои губы касались ее шеи, и я поняла, что не чувствую губами пульса, к которому привыкла еще до рождения.

Это и заставило меня открыть глаза и вспомнить, где мы.

Она лежала рядом со мной. Простынь пропиталась ее кровью. Она была бледной, но ее тело еще сохранило тепло.

И я закричала.

Сестра порезала себе вены. Аккуратные надрезы изуродовали ее прекрасные руки. Ее покинуло столько крови, что я не думала, будто она жива. И все же я пыталась остановить и без того увядшее кровотечение. Я вбежала в ванную, упала, разбив коленку, схватила бинты из ящика под раковиной.

Я знала, где хранятся ее бинты — я часто перевязывала ее раны. И ее последние раны перевязывала тоже я.

Я плакала, и почти ничего не видела. Злость и горе были так сильны, что я хотела сделать то же самое, что и она. Я перевязывала ее безвольные руки и целовала их.

Я больше не хотела сбегать. Мне некуда было. Меня не существовало без нее.

Мою сестру уносило, как тогда в детстве, бушующее море. Только совсем другое — море крови. Я сидела на полу и целовала ее холодеющие пальцы. Нож, которым она сделала это, лежал на тумбочке.

Меня тошнило от боли в голове, такой невероятной, что казалось, я слепну.

Но мне было все равно.

Там, за дверью, слышался шум. И это не было важным. Больше не было ничего важного.

Румянец оставленный моими ударами покинул ее.

Я едва заметила, что кто-то дернул ручку двери. В следующую секунду раздался выстрел. Наверное, кто-то отстрелил замок. Я не обернулась. У меня была только она, вернее, как раз только ее у меня не было, но вместе с ней уходил весь мир.

Я услышала шаги, но не голос. Я захлебывалась рыданиями, и мне было все равно, кто меня видит.

— Ей нельзя помочь, — сказал он. У него был варварский акцент, и так я поняла, как все закончилось. Как мы и ожидали. Сестра была права.

Я посмотрела на него и увидела того, чьи фотографии в газетах вызывали у меня страх и тоску. Он стоял передо мной, усталый и бледный, с прозрачными, как вода, глазами.

Человек, разрушивший весь мой мир. И это он был штормом, который унес от меня сестру.

Мне казалось, что он уйдет и оставит меня наедине с моим горем. Я была уверена в том, что и моря расступятся перед болью, которую я испытывала. Время должно было остановиться, потому что ее больше не было. Вся история шла только к этому моменту, без нее не было смысла ни в чем, все стало пустым и тусклым, как будто и моя кровь вытекала сквозь раны, которых я не видела.

— Милая, — шептала я. — Моя милая, моя милая, я так люблю тебя. Я всегда буду.

Ее губы были алыми от помады, оттого казалось, что в них все еще была жизнь. Я закрыла глаза и слушала биение собственного сердца, теперь оно одно было на земле, и это было так неправильно. Нас было двое с самого начала, когда наши сердца совершили первые удары рядом.

Теперь я осталась совсем одна, словно на земле больше не было не единого человека. Я не знала, сколько я просидела так. Наверное, не так уж долго, потому что он все это время стоял в комнате. В конце концов, я подумала, что сестра не хотела бы, чтобы я позорила наш род. Эта мысль придала мне сил, и я утерла слезы, встала и развернулась к нему.