Эрика Адамс - Охотник и Красная Шапочка [СИ] [litres]

— Не виновата? — перепросил преподобный, — она знала о готовящемся преступлении и промолчала. В тот день, по её словам, за ней никто не погнался, не бросился останавливать. Все обрадовались, что доля выйдет б о льшая, чем предполагалось. Их разум был затуманен… Магда могла, как добрый христианин и честный горожанин, сообщить… Но она промолчала, ушла, сделав вид, что ничего не знала. И несла этот груз до конца дней на своём сердце.

— Значит, кто-то мстит за убитых и съеденных?

— Повторюсь, дети мои. Это всего лишь мои домыслы.

— Домыслы, не лишённые логики. И кто, интересно мне знать, решил отомстить за столь давние дела? — спросил я.

— Может быть, тот, кто всё видел? Магда сказала, что в лачуге на окраине ютились трое чужаков: мать и двое детей. Но на площади Вольфаха было вывешено всего два черепа. Значит, один уцелел.

Мда. Весёленькие дела творятся в этом городке, тихом, на первый взгляд. Но как и у каждого тихого городишки, у этого — свои тайны, тёмные и мрачные, как поздний вечер ноября.

— Четверо… — говорю я, — Магда, Якоб Петерсен… Осталось ещё двое?

— Нет, остался всего один, — отрицательно мотает головой священник, — первым был старый Эдмунд. Он был нищим и жил в руинах. Его никто не хватился, потому что его дети давным-давно уехали из Вольфаха, и он скитался по помойным свалкам и заброшенным жилищам… А когда нашли его труп, от него мало что осталось. Всё растащили бродячие псы и кошки. Потому никто и не говорит о нём.

— Эдмунд, Магда, Якоб Петерсен, — повторяю я, барабаня пальцами по прикладу ружья.

— И что дальше?.. — спрашивает Аманда, перебирая пальчиками материю платья.

— Ничего, — слабо улыбается преподобный, — иногда мне кажется, что господь отвернул лицо от детей своих, если для того, чтобы выжить, они вынуждены жрать друг друга.

— Но вы же… — пытается подобрать слова Аманда.

— Я всего лишь человек, — устало вздохнул святоша и потряс в воздухе фляжкой, — я всего лишь человек, Аманда. И иногда готов отдать душу дьяволу за то, чтобы спиртное в этой фляжке никогда не заканчивалось.

— И вы ничего не будете делать?! — возмутилась Аманда, подскочив и сжав кулачки.

— А что я могу?

— Вы же знаете, кто участвовал в этом. Значит, знаете, кого он убьёт следующим!

— Знаю. И потому не вмешаюсь. Поступлю, как твоя бабушка. И всё вернётся на круги своя.

— Вы не можете.

— Именно потому, что я не в силах ничего исправить, я могу просто остаться в стороне.

Преподобный зашаркал ногами в угол кухни и начал греметь бутылками на одной из дальних полок. Отерев паутину с бутылки, он принялся выковыривать пробку из горлышка.

— Рик! — нахмурила свой чудесный лобик Аманда и указала глазами в направлении священника. Я усмехнулся про себя её молчаливой игре глазами и… не сдвинулся с места, сделав вид, что не понимаю, о чём она меня просит.

Аманда выжидающе постучала по поверхности стола и еще раз многозначительно взглянула на меня.

— Что ж, преподобный, — лениво протянул я, — желаю вам успешного опустошения спиртных запасов.

Священник кивнул, не глядя, и издал смешок, когда пробка, наконец, поддалась его усилиям. Я встал и прошёл на выход, Аманда возмущённо зацокала каблучками следом за мной и хлопнула дверью.

— Рик, — требовательно схватилась она за мою рубашку, притягивая меня к себе, — ты просто обязан узнать, что ещё скрывает этот святоша!

Лицо Аманды было полно решимости. Малышка не хотела останавливаться ни перед чем. Меня восхищало в ней это упорство и настойчивость. Больше, чем когда-либо хотелось сделать то, о чём она меня просит, и — одновременно — уберечь её от всей липкой и тёмной грязи с металлическим привкусом крови, в которой утопал Вольфах.

— И что я, по-твоему, должен сделать? — я поневоле усмехнулся и провёл большим пальцем по щеке, балдея от её отзывчивости, когда малышка потёрлась щекой о мою ладонь, глядя при этом так маняще, что, блядь… мгновенно спёрло в груди и стало тесно в штанах.

— Поколотить его, связать и…

— Фу, Ами… Связывать я предпочитаю только тебя.

— Рикардо, не притворяйся болваном. Ты должен выбить из него эти сведения, заставить его говорить..! Ты же не любишь священников, вот и отыграйся на нём!..

— Малышка, тебе нужно подрабатывать парламентёром в аду. К тебе будет выстраиваться очередь грешников, желающих продать свои душонки!..

— Прекрати паясничать, Рикардо!

Я прислонился к стене дома и засунул руки в карманы брюк поглубже, чтобы не давать им волю сейчас. Потому что точно не удержусь и сорвусь.

— Я не паясничаю, Аманда. Оставь старика в покое.

— Старик? Да какой он старик? Он всего лет на пятнадцать старше тебя.

— Он в душе старик. Думаешь, легко выслушивать предсмертные исповеди и нести груз чужих грехов, а?

— Но из-за его упорного молчания могут погибнуть люди. И, возможно, злодей останется безнаказанным!.. Остался…

— Судя по словам священника, сдохнуть должен всего лишь ещё один человечишка. А потом всё прекратится.

— Только не говори, что ты будешь стоять в стороне, сложив руки в брюки!

— Малышка, я уже это делаю. И собираюсь последовать примеру преподобного. Нажрусь как следует, чтобы забыть услышанное.

Аманда топает своей маленькой ножкой от нетерпения.

— Значит, нет?

— Да, крошка. Однозначное и громогласно нет. Хочешь, присоединяйся ко мне? Мы знатно повеселимся и вкусно потрахаемся.

Лицо Аманды вспыхивает и она, взметнув свои юбки, срывается прочь, бросив мне напоследок:

— Трахни свой кулак, Охотник!

Я стою у бревенчатой стены несколько минут, наблюдая, как удаляется вверх по улице крохотная фигурка Аманды. И через несколько минут вваливаюсь в дом священника. Он сидит за столом, на котором нет ничего, кроме шеренги пузатых, пыльных бутылей. Святоша умудрился выхлестать бутыль за несколько минут и упиться едва ли не вдрызг с одной бутылки. И хватает единственного взгляда на его понурое, постаревшее лет на десять лицо, чтобы понять — ему требуется помощь в уничтожении остальных бутылок. Я разворачиваю стул спинкой к себе и сажусь на него. Священник без лишних слов опрокидывает бутылку и толчком руки заставляет катиться её ко мне, а сам начинает возиться со следующей. Я не страдаю от излишка щепетильности, просто сбиваю горлышко о край стола и хлещу пойло прямо так, из разбитого стеклянного горла, чуть порезавшего мне губу острым краем.

В комнате тихо. Единственная свеча уже догорает. Фитилёк плавает в лужице расплавленного воска и огонёк, ещё пляшущий на его конце, вот-вот погаснет. За окном уже ночь. И всё это время мы со священником молча нажирались спиртным, пока на столе не оказалась последняя запечатанная бутыль. Мы оба смотрим на неё, гадая, кому из нас нужнее последний глоток. Я протягиваю руку, но вместо того, чтобы схватить бутыль, хлопаю святошу по плечу.