Hioshidzuka - Вернуться в сказку

Хоффман всеми силами старается дотянуться до звонка, чтобы в кабинет вошёл хоть кто-нибудь, но Джек подходит к нему и отпихивает куда-то в сторону. Граф почти шипит от боли сквозь зубы. Он зажимает рану рукой и медленно оседает на пол, всё время думая о том, что только такой идиот, каким он был, мог забыть револьвер дома, когда собирался ехать в столицу. Георг старается сесть как можно удобнее, чтобы пулю потом проще было вытащить. Всё же, граф Хоффман никогда не думал, что умрёт он вот так — на полу в кабинете своего начальника. Возможно — уже давно мёртвого начальника.

Перед тем, как потерять сознание, он видит, что Джек перерывает ящики стола Делюжана, а потом находит те самые документы, хватает их и стреляет в Хоффмана ещё раз перед тем, как выйти из комнаты.

Должно быть, падает она с удивительной скоростью. Мария готова поклясться, что успевает видеть отдельные потоки воздуха. Дышать слишком трудно, так что Фаррел изо всех сил старается вдыхать как можно реже. Но задерживать дыхание получается тоже с трудом. Она падает слишком быстро. И девушка уверена, что испытывает она совсем не то, что испытывала бы, прыгая с парашютом.

Должно быть, ей стоит испугаться — вот-вот её жизнь завершится, так толком и не начавшись, если уж хорошенько подумать. Но Мария не боится. Ей смешно. Ей хочется хохотать. Хохотать от того переполняющего душу восторга — она ведь летит. Пусть и жизнь оборвётся через пару секунд. Просто падать — такая скука, что девушка старается думать о том, что ей сегодня рассказали. Думать о Деифилии, Асбьёрне, Киндеирне — о тех, кто жил когда-то давно до неё. Думать о Ратмире. И о Хоффмане, для которого она должна была найти некоторые артефакты. И о Кристалле Жизни и Смерти, который был украден Драхомиром. Что это была за вещь? Какой силой она обладала, что её так берегли? И почему Мир так сильно сожалеет о том, что сделал это?

Фаррел слышит какие-то голоса в своей голове, говорящие ей о вечности. И о безумии. Но она старается не слишком их слушать — какая ей разница до всего этого, если она уже двумя ногами в могиле. Если, конечно, это не какая-нибудь иллюзия от Драхомира, в чём девушка очень сомневается.

Ну не похож Мир на человека, балующегося всем этим — человека вроде Паула. По Драхомиру сразу видно — демон он весьма серьёзный. Это вам не Ратмир, от которого, если что, можно хотя бы сбежать. Драхомир, должно быть, куда более мстителен. И куда более силён, что просто нельзя не учитывать. Если ты, конечно, не достиг уровня хотя бы вполовину меньшего, чем Мир. Мария с удивлением обнаруживает, что думает она, должно быть, уже слишком долго — ей бы уже где-то с минуту, как упасть. Шмякнуться и разбиться. Уже давно. Если тут, конечно, сила тяжести такая же, как и на Земле. Но… Даже если не такая — не настолько же, чтобы Мария падала минут пять или шесть? Здания здесь не такие высокие для этого.

Девушка едва понимает, почему уже так долго не падает на землю. Она старается присмотреться и понимает, что пейзаж не движется. Нисколько не движется. И движения воздуха больше нет. Фаррел старается оглядеться вокруг себя. Всё тоже самое. Картинка не движется. Будто бы застыла во времени. Сначала, бывшая принцесса на это и думает, пока не видит, как качаются ветви дерева, единственного дерева, что здесь есть.

Мария осознаёт, что зависла в воздухе. Она и сама не может понять — из-за чего оказывается буквально в двух метрах от земли. Ей смешно от этого — знал ли о том, что она вот так зависнет, Драхомир? И если не знал — заставил бы её прыгнуть, если бы знал? И… Что это вообще такое?

Висит в воздухе она не слишком долго — через несколько минут Фаррел падает прямо на землю под громкий хохот Мира, когда она говорит, что не прочь так прыгнуть ещё разок-другой.

Нет ничего слаще триумфа! Слаще и приятнее этого головокружительного, блестящего успеха, этих минут всепоглощающего восторга! Нет ничего прекраснее этого пьянящего чувства победы, чувства собственного превосходства… Этого осознания того, что никто не может помешать… Триумф — эта торжественная победа…. Как же здорово бы было хоть раз в жизни испытать это чувство.

Киндеирн Астарн, должно быть, понимал это куда лучше многих. Уж кому, а ему точно было знакомо это леденящее восторгом душу чувство. Сколько побед он одержал за свою жизнь — Асбьёрну, пожалуй, это даже представить трудно. Впрочем, Бьёрну всего лишь восемнадцать, а Киндеирн почти старик даже по меркам демонов, которым является. Кто знает — если бы оборотню удалось прожить столько же, сколько родоначальнику Астарнов, возможно, он совершил бы не меньше. Но Асбьёрн не уверен, что доживёт хотя бы до тридцати. Впрочем, он порой — с их-то весёлой оравой — не уверен, что до завтрашнего дня сумеет дожить. И не сказать, что он никогда не бывает виноват в своих волнениях на этот счёт. Напротив — Асбьёрн как раз из той породы людей, что умеет нарываться на всяческие неприятности и с радостью перекладывать их на головы своих товарищей. И да, товарищи его были из той же породы людей, так что стыдиться этого своего недостатка — о том, что это качество именно недостаток, твердила сестра Бьёрна, Деифилия — было просто бессмысленно. Если Дее что-то не нравится, она всегда может выбрать ту, другую жизнь — их тётка выжила после всей той кровавой резни, учинённой трусливыми людьми. Деифилия хочет чести, долга, праведной жизни? Ну что же… Туда ей и дорога… Хелен хочет мести. Кровавой и жестокой — за все те унижения и страх, которые были ей испытаны. Йохан хочет быть в центре событий — не для славы, не для почестей, не для мести, а чтобы записать каждое из произошедших деяний. Саргон хочет дружбы. Хочет быть кому-то нужным, необходимым. И, пожалуй, ему это удаётся — он достаточно хорошо образован и много знает. Асбьёрн же хочет славы. Славы и доблести. Больше ничего его душе не нужно…

Впрочем, размышлять о триумфе, славе и ужасе, охватывающем всех честных — и не очень — феодалов, горожан и деревенских, просыпаясь от холода на мокрой траве, накрытым только собственным плащом, глупо. Тут уж скорее следует думать о том, как бы развести костёр пожарче и поджарить на нём какую-нибудь украденную вчера у кого-нибудь из деревенских курицу. И почему вчера вечером нельзя было развести костёр? Нет, понятно, что всем было лень сходить в лес за хворостом, да и слишком темно было, но… В конце концов, у Йохана существуют вещи, которые вполне можно сжечь, пусть тот и постоянно говорит о некой «культурной ценности» этих своих песенок и легенд, написанных на бумаге. Ну и пусть Йохан и Дея в один голос твердят, что это всё важно — разве важно оно будет, если кто-то из их шайки замёрзнет ночью насмерть? Лилит как-то шутила про это. И Бьёрн с ней, пожалуй, согласен.