Екатерина Коновалова - Сколько стоит корона

Дойл держал голову так высоко, как мог. Заставлял себя двигаться, выходить из покоев, присутствовать на пирах. Но стыд отравлял, уничтожал. Если бы шепотки были ложными, он посмеялся бы над ними. Но лорды были правы. Он допустил ошибку. Он упустил ведьму. Только почему-то всей разряженной в шелка придворной клике не было никакого дела до того, что ведьма погубила больше двух тысяч человек — все торжествовали, потому что он, Дойл, проиграл.

В добавок ко всему, не было известий от Эйриха. После того письма прошло больше недели, но новостей с границы не поступало. И беспокойство придавливало могильной плитой.

В один из дней на обычном пиру появилась леди Харроу — до сих пор она оставалась у себя дома, и, пожалуй, Дойл был этому рад. Он знал, что в ее глазах не будет насмешки над его неудачей, но боялся увидеть там скрытое торжество. Ее подруга, за которую она просила, спаслась — это ли не повод для радости? Но кроме этого, он не знал, как себя с ней повести. Он не видел ее с тех пор, как она ушла от него поздно вечером в день поимки Майлы, кипя гневом и раздражением.

Он не рискнул подойти к ней сам — но она не испытывала подобных сомнений, приблизилась и сделала реверанс.

Дойл плотно сжал губы — он действительно видел торжество в ее взгляде, и это разъярило его больше, чем он мог бы ожидать.

— Вы рады, леди Харроу?

На ее лице мелькнула тень удивления, но она ответила:

— И да, и нет, милорд.

Он жестом предложил ей объясниться.

— Я рада тому, что девушка, которую я называла своей подругой, не умрет на плахе, милорд, — ответила она спокойно, словно и не признавалась сейчас в сочувствии преступнице, — но мне горько от того, как это ударило по вам.

И снова она одной фразой разрушала остатки его спокойствия и самообладания. В прошлый раз она спросила: «А если бы ведьмой была я?». Теперь это. Дойл усмехнулся — как тонко, как болезненно она давала ему понять, что отлично видит его чувства. И как изящно раз за разом показывала, что не желает и не приемлет их.

Выдерживать ее взгляд было тяжело — он, как и всегда, был кристально чистым, ясным и прямым, без тени фальши или сомнений. Но вокруг глаз залегли темные тени, а возле уголков виднелись тонкие морщинки. И почему-то при виде них в душе Дойла поднялась злоба. Он не желал ее сочувствия, особенно такого, поверхностного, едва ли похожего на искреннее участие. Из всех, кто сейчас злословит о нем, она одна действительно желала его поражения. Она бы хотела освободить ведьму — и сделала бы, если бы могла.

— Зверь затравлен, леди, время ликовать, — произнес он, — не обращая внимания на то, что он носил ошейник королевских цветов.

Леди Харроу приподняла тонкую бровь:

— Вы называете зверем себя, милорд?

Вместо ответа он заметил:

— Удивительно, сколько радости доставило событие, противное Всевышнему, королю и духу закона Стении. К сожалению, леди Харроу, зал не успели украсить к празднику — но вы можете присоединиться к торжеству, — круто развернувшись, он отошел на свое место во главе стола и больше не позволил леди Харроу приблизиться. На языке горчило, губы жгли злые яростные слова, о которых он бы пожалел позднее.

Смутное напряжение начало его терзать почти у дверей собственных покоев. Что-то было не так. Не так была приоткрыла дверь, отчего-то на полу виднелись мокрые следы. Кто-то ждал его в спальне — и едва ли это был любовный визит. Не таясь, Дойл обнажил меч, толкнул дверь — и тут же расслабился. На коленях возле окна стоял, опустив голову и погрузившись не от в размышления, не то в молитву, отец Рикон. Он услышал Дойла сразу, но еще несколько минут провел в молчании, и только после этого поднялся и снял с головы свой вечный капюшон, сверкнул глубоко западающими глазами и растянул тонкие губы в подобии улыбки:

— Хвала Всевышнему, что он сохранил милорда и не оставил в своей великой милости.

— Здравствуй, отец Рикон, — отозвался Дойл, тоже улыбаясь. Святейший отец в несколько шагов приблизился, склонился и поцеловал ему руку. — Где королева?

— Я взял на себя смелость оставить ее величество на эту ночь в шеанской обители, милорд, — бесцветным голосом ответил Рик. — Не следует ее величеству возвращаться в город под покровом ночи, но надлежит являться в сиянии утренней зари.

— Мудро, — Дойл тяжело опустился на стул, вытягивая все ноющую без остановки ногу, и замолчал. Отец Рикон остался стоять, сложив руки перед грудью.

— Как жаль, что тебя не было здесь в эти дни, — наконец произнес Дойл. — Возможно, тогда бы…

— Милорд сделал все, что надлежало сделать, но лики ведьмовства разнообразны и обманчивы. Милорду не следует казнить себя за ошибку.

— Она не могла колдовать, Рик. Я искалечил ей одну руку и надел намордник.

Лицо Рикона осталось совершенно бесстрастным, когда он сказал:

— Милорд был слишком мягок. Этого хватило бы на обычную деревенскую ведьму, но столь сильной следовало переломать все пальцы на обеих руках, а после допроса выбить зубы или прижечь язык, чтобы избежать проклятий.

Дойл невольно содрогнулся, представив, как сам ломает тонкие пальцы Майлы Дрог или как отдает приказ прожечь ей язык. Но, между тем, Рик был прав. Его мягкотелость, слабость и трусость привели к тому, что ведьма бежала.

Отец Рикон едва ощутимо коснулся ледяной рукой его плеча и прошелестел, вдруг отбросив обычный свой тон и манеру говорить и произнес почти ласково:

— Не убивайтесь, мой дорогой принц. Кроме Всевышнего никто не может быть непогрешим. Все живущие должны пройти тернистый путь и совершить ошибки.

— Моя ошибка дороговато стоит Стении, святейший отец, — зло огрызнулся Дойл. Рик глухо, неприятно засмеялся:

— Я и говорю о таких ошибках. Не о том, что можно легко изменить и исправить, а о том, что оставляет рубцы на душе. До сих пор вы не ошибались ни разу, и ваша душа была чиста от этого бремени — осознания своей ошибки, за которую платить не вам самому.

— Ты говоришь жестокие вещи, Рик, — пробормотал Дойл с трудом.

— Моя жестокость будем бальзамом, которая поможет зарубцеваться вашим ранам. Вы еще молоды — и ваша душа оправится и возмужает в страданиях.

Теперь засмеялся Дойл — громко, запрокинув голову:

— Я достаточно повзрослел шесть лет назад, тебе ли не знать! И если страдания заваляют…

— Я еще далеко не старик, милорд, а ведь я помню вас мальчишкой, едва знающим, с какой стороны взяться за меч, — ледяные пальцы сдавили плечо как тиски. — Вы еще молоды. И как любому из живущих, вам свойственно ошибаться, страдать, любить…

Дойл вскочил со стула, отталкивая Рика в сторону, и прорычал:

— Придержи язык! — но в ответ увидел только безмятежный взгляд темных глаз, который, словно холодная вода, погасил пламя его гнева. — Ты помнишь, что я сказал тебе после войны, Рик? Что я не могу быть тем, кем был мой отец.