Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Известно лишь, что в час, когда побронзовевшие солнечные лучи скользили с теплых московских крыш, оставляя город, он лежал, укрывшись с головой одеялом, и смотрел в уголок окна, мечтая поскорее уснуть, а проснуться уже в привычном мире, сойти по узкой лестнице вниз, выйти из подъезда и пешком пойти к кабачку на Большой Грузинской, где бы, с легкой руки, и заночевать за столом с графином — лишь бы не видеть перед собой упрямую цифирь «30», стоявшую перед взглядом.

Варенька, утомившись не меньше мужнего, сидела подле кровати, и рада была, что он затих и больше не мучил ее расспросами. Ее клонило все больше в сон, но она одергивала себя, внушив, что если заснет, то Илья непременно выберется из комнаты и отколет что-нибудь несуразное. Соседи готовились к ужину, но она все не выходила. Раз-другой заглядывали спросить — Варенька только пожимала плечами.

Наконец, не в силах больше сопротивляться, она, как была весь день — в полосатом измятом платье — легла осторожно с притихшим мужем, вслушиваясь в его дыхание.

Обоих поглотил сон.

Под утро в зыбком сумраке городской зари, наполнявшем комнату, Илья проснулся и сразу же потянулся за мобильником, чтобы посмотреть время. Ему снился спутанный колтуном кошмар — ночь, холодные переулки, люди с факелами, ищущие его. Спасаясь от них, он скрылся в канализации, где на него набросились крысы, которых он стал давить ногами, приплясывая в ледяной жиже. Короче, бесноватая ерунда.

Пошарив, вместо привычного «смарта» он схватил какой-то непонятный предмет — холодный, маленький и волнистый. Илья удивленно посмотрел на него: на ладони лежала бледная селенитовая рыбка с черным зрачком и насечкой «Пышминская Артель» вдоль брюха. Грубая копеечная поделка.

В голове галопом пронеслись картины вчерашнего.

В панике он кинулся к прикроватной тумбе: поверх кружевной салфетки стояло малахитовое нечто, изображавшее пучок водорослей, с двумя пустыми гнездами. Обитателя одного он держал в руке, второй отсутствовал. Рядом недопитый стакан, источающий запах валерианы. Никаких мобильников не было и в помине. На полу лежала проклятая газета, издевательски подмигивая заголовком.

Илья мученически застонал и зажмурился. В голове одна за другой вспыхивали болезненные картины произошедшего — какой-то ядовитый артхаус, которого не могло быть на самом деле. Сердце стукнулось о желудок.

Тут же рядом с подушки вскочила женская голова в спутанных каштановых волосах. Голова, прямо скажем, весьма-таки ничего, хотя и принадлежала гражданке, которой не могло существовать в настоящем — разве где-нибудь в доме престарелых в плюшевом чепце, или в чем там спят древние старухи по весне… На лице ее отпечаталось беспокойство, глаза искали чего-то, а чего — боги не разберут. Полосатое платье сбилось. Открывшиеся под ним виды отметали всякую возможность поместить гражданку в ряду старух, даже за хорошую плату. Варенька (так ее, кажется, называли) была красавицей, а в утренних лучах — несказанной.

На секунду панические мысли Ильи перебило идеями совершенно иными, далекими от поиска правды-истины. Задний ум услужливо прошептал, что все, в сущности, чего он в жизни искал, тут, рядом с ним — и нечего валять дурака. Так суровые аргонавты однажды превратились в не менее суровых свиней, повстречавшись с прекрасной дамой на острове. Вопреки рассудку, в свином образе было что-то притягательно-эротичное. Начитанный Илья мысленно улыбнулся, представив себя щетинистым хряком, роющимся под дубом. Дуб, кстати, доверяясь известной басне, должен был возражать и читать нотацию. И на нем, возможно, имелась обнаженная русалка с дурным характером.

Илья обессиленно завалился навзничь, стараясь вообще ни о чем не думать. Но ему, как на грех, думалось, да еще как — вьюга всяческих мыслей с воем носилась в голове, выла и корчилась, лишая его покоя. Глаза напряженно искали какую-то ускользавшую точку, в которой крылся ответ — но не находили, едва не лопаясь от напряжения.

Он вдруг даже решил, что умер, а теперь, как это описано у визионеров, духи морочат его рассудок, готовя ступень за ступенью к Страшному суду или перерождению в образе опоссума — за грехи земные… В теориях этих он не был силен, однако, волей-неволей, всякого нахватался и теперь не понимал сам — рад тому, что не особо вникал, или напротив, нужно было сосредоточится на деталях. Что, товарищи? Как в тибетской мантре поется? Хором — за-пе-вай!

Между тем соседствующая на ложе гражданка окончательно пробудилась и требовала ответа:

— Илья, ты в себе?

Что на такое скажешь?!

— Вроде, да… — промямлил безумный муж, живо представляя себя опоссумом, пытающейся вдеть голову в ворот майки.

Тут он, сам от себя не ожидая, прыснул от смеха, прикрыв рот ладонью. Злополучная каменная рыбка полетела с постели на пол. Получилось несколько истерично, однако красавица с облегчением вздохнула и улыбнулась, глядя ему в глаза. Видно, вчерашний день ей тоже вышел не пряником.

Дико! Небывальщина! Кавардак!

Предательские мысли в голове стали настойчивее и громче, и сходились в сумме к нехитрой истине, к которой сводится все на свете, сколько бы оно не петляло: будь, что будет, а есть — как есть.

Илья повернулся на бок и обнял негаданную красавицу, обомлев от собственной смелости — все же гражданка, хотя прелестна, но ему незнакома — даром что лежит рядом.

«Ну и пусть!» — решил он про себя, целуя белую открытую шею.

В этот счастливый миг четырьмя этажами ниже дворник Азиз обихаживал закрепленную за ним площадь вместе с супругой — робкой покорной Гульсибяр, которую ни разу не видели говорящей с кем-нибудь, кроме мужа, подобранного ей родственниками в Казани. Брак считался весьма удачным: муж работал в Москве, имел жилплощадь и вообще — твердо стоял на своих ногах. Девушка была милой, воспитанной в строгости, не обученной ничему, кроме дел домашних. (С образованной-то женой, известно, нахлебаешься безобразий — не должно жене быть умнее мужа, а то не брак, но одна морока!)

Примерно половина двора, влажного после ночного дождя, была на совесть подметена. Вторая, стоящая в тени дома, терпеливо дожидалась своей очереди — Азизу не хотелось уходить с солнца. Был редкий в его жизни момент, когда в голову лезли отвлеченные мысли. Сейчас он вспоминал детство: как скакал на лошади по лугам, как тепло и весело ему было. Если бы вернуться туда на час…

На видном месте в центре двора на люке восседал кот, но его не гнали — Калям из четырнадцатой квартиры, свой, проверенный и надежный, считался «котом в законе».

Мечтой Гульсибяр была шуба-мутон и расписной самовар в райских птицах, которому стоять на подносе, наполняя хозяйское сердце гордостью. Не все поймут, что такого распрекрасного в самоваре, тем более у нее имелся уже один (без птиц, правда, но вполне приличный) — однако, мечта есть мечта. Шуба — это понятно; без шубы Москве приличной даме совсем никак, хоть супруге дворника, хоть актрисе — срам показываться на людях.