Корнелия Функе - Повелитель драконов. Перо грифона [litres]

– Ее здесь нет, – пробормотал он. – Странно.

– Ты о чем? – Лола измеряла шагами лежавшее на полу светло-коричневое перо. Маховое перо, длиной больше тридцати крысиных шагов. К сожалению, не то перо, которое им нужно.

Солнечные перья грифона были намного короче; они отрастали, если верить рассказам, в пухе на шее чудовищной птицы.

– Здесь нет сокровищницы! – Мухоножка еще раз осмотрел гнездо. – Во всех источниках, какие мне удалось отыскать, говорится, что в гнезде грифона рядом с ложем всегда есть люк, под которым они хранят свои сокровища.

Лола презрительно наморщила нос. Она так же мало интересовалась сокровищами, как Визенгрунды. «И как любое другое разумное существо», – думала она про себя.

– Что будем делать? – осведомился Мухоножка. – Доложим остальным?

Признаться, он чувствовал некоторое облегчение. Кому же охота наткнуться на огромных птиц со львиными когтями? Разве что Лоле.

– Не спеши, хромункулус! – возразила крыса. – На этом острове есть грифоны! Просто мы их еще не нашли.

Она ступила на порог, сняла с пояса бинокль, перегнулась над пропастью, так что у Мухоножки закружилась голова, и присвистнула сквозь зубы.

– Гомунхлопус! – Лола поманила Мухоножку к себе и сунула ему в руки бинокль. – Видишь? Вон там, на той ветке! – Она с такой силой толкнула его локтем в бок, что он чуть не полетел вниз вверх тормашками. – Ровно посредине между стволами.

Мухоножка в ужасе опустил бинокль:

– Там скелет!

Лола забрала у него бинокль и снова направила вниз.

– И не один. Я вижу еще три. Мне кажется, это скелеты обезьян. И умерли они не от старости. – Она достала из кармашка на поясе передатчик. – Барнабас? Прием!

Но на том конце слышались только птичьи голоса и плеск воды.

– Барнабас!

Лола сделала еще пять попыток. Потом круто повернулась и решительно зашагала к самолету.

– Почему они не отвечают, как ты думаешь? – спросил Мухоножка, поспешно семеня за ней. – Лола!

Крыса обернулась:

– Помехи из-за тролля! Я говорила Барнабасу, но он непременно хотел взять его в экспедицию. Будем надеяться, что от этого чурбана будет не только вред, но и польза. А сейчас давай вернемся на берег и оттуда отправимся по их следам. А может, они уже туда вернулись, кто знает.

Мухоножку сильно обеспокоила тревога, сквозившая в голосе Лолы. И еще одна вещь ему крайне не понравилась. Да, присутствие Хотбродда создавало помехи, но ведь ни Бен, ни Барнабас даже не попытались выйти на связь. Обычно сквозь треск передатчика доносились их неразборчивые голоса.

Обратно к берегу Лола летела над вершинами деревьев. Джунгли острова Булу казались сверху бесконечным ковром всех оттенков зеленого – изумрудного, оливкового, темного, – расшитым тысячами цветов. Но Мухоножке было не до красот природы: разрушенные гнезда и молчание передатчика служили слишком тревожными знаками.

Обратный путь занял чуть меньше часа.

Самолет Хотбродда покачивался на волнах, но ни тролля, ни Бена с Барнабасом нигде не было видно.

В то утро на гнезде сидели две гусыни в синюю крапинку, какая встречается только у соловьиных гусей. Из золотых клювов неслась песня такой красоты, что Гиневер на несколько мгновений замерла у входа в стойло. Они могли петь так ночи напролет, но, когда Гиневер опустилась на колени у гнезда, недовольно загоготали, как самые обычные гуси.

Мухоножка, наверное, перевел бы это как: «О господи, опять эта девица с холодными пальцами! И зачем вообще вся эта история с измерением температуры? Неужто человеческое дитя думает, что мы не умеем насиживать яйца?»

– Мы вам так благодарны! – сказала Гиневер неохотно привставшим с яиц гусыням. – И вы так красиво поете!

Это настроило гусынь на более мирный лад: соловьиные гуси намного тщеславнее диких. Тем не менее они очень недовольно наблюдали за нагнувшейся над гнездом девочкой. В тусклом предутреннем свете, струившемся из окна, яйца мерцали, как две упавшие на землю звезды. В скорлупе отражались прутья гнезда; к одному яйцу прилипло голубое гусиное перо, словно кусочек неба. Гиневер осторожно сняла перо – и вдруг отдернула руку так резко, что гусыни тревожно завертели головами. Скорлупа изменилась! Словно ее так старательно полировали, что в некоторых местах серебро стерлось. Яйцо казалось теперь сделанным из матового стекла, за которым – у Гиневер перехватило дыхание – что-то шевелилось.

Она еще ниже склонилась над гнездом, не обращая внимания на недовольное шипение гусынь. На двух других яйцах тоже появились такие окошки! За одним из них, показалось Гиневер, мелькнуло крошечное крыло. Это было потрясающе! Нужно скорее сказать Анемосу. Гиневер поднялась, чувствуя, как бешено колотится сердце у самого горла, и выбежала наружу.

Анемос стоял под деревом, которое облюбовали для своих собраний тучевороны, и выслушивал задание на день. Вороны возложили на пегаса задачу прогонять в лес волков и медведей, нарушавших запрет охоты в Мимамейдре. Анемос гонял также голодных гноможорок и щучников, которые днем прятались во фьорде, а по ночам искали в Мимамейдре легкой добычи. Когда к дереву подбежала запыхавшаяся Гиневер, пегас расправлял крылья, собираясь в очередной облет. Его оперение отливало пурпуром, словно в нем просвечивала кровь Медузы.

– Анемос!

Пегас обернулся.

– Они стали прозрачными! – Гиневер не хватало дыхания. – Яйца! В них видно жеребят!

Анемос сложил крылья.

– Пожалуйста! – еле выговорила Гиневер. – Пойдем со мной!

На мгновение ей показалось, что он не послушается.

Ее выручила одна из ворон.

– Тебе лучше пойти с ней, Анемос! – прокаркала она. – Она ни к кому не пристает без важных причин!

Остальные согласно закивали. Гиневер была польщена: она и не знала, что тучевороны о ней такого высокого мнения.

Анемос, поколебавшись, тронулся за девочкой, постепенно замедляя шаг по мере приближения к стойлу. Но все же протиснулся вслед за Гиневер в дверь.

Соловьиные гусыни очень возмутились, что их снова сгоняют с гнезда – пусть даже ради отца жеребят.