Екатерина Лесина - По ту сторону жизни [СИ]

Я вижу их, полупрозрачные тени бродячих псов. Я ощущаю холод, исходящий от тел. Я даже, кажется, могу прикоснуться, провести по жесткой их шерсти, собирая иней безмирья. Но я боюсь шелохнуться, я забываю дышать, благо воздух мне не нужен. Я слушаю, как кричит Мортимер… и плачу. Слезы катятся градом и длится это целую вечность.

А потом псы уходят.

Только последний тычется носом в раскрытые мои ладони, словно выпрашивая ласку. Я не против. И чудовища нуждаются в нежности.

В той комнате много красного и золотого. Кажется, дядюшка испытывал неистребимую любовь к этому сочетанию. Обивка кресел цвета венозной крови. Гардины — артериальной. А вот ковер из алых и багряных полос сложен. Темно-бордовое покрывало на софе.

И белоснежное платье на нашей убийце. Ей идет. Простой прямой крой, и платье больше похоже на рубаху, перехваченную тонким пояском… дорогая простота. И я помню, что видела его в каталоге, но…

Дядюшка ее баловал.

— Как тебя зовут? — мой голос искажен и, кажется, заполняет всю эту душную комнатушку, в которой нечем дышать. И я иду к окну, распахиваю его рывком. Втягиваю сырой зимний воздух. Хорошо.

— Все в порядке? — Диттер подставляет плечо. Своевременно. Я скажу ему спасибо. Потом. Позже. А пока… я просто постою, отогреваясь его теплом, наслаждаясь зимой и запахом ее. Из окна тянет дымами. Мокрым камнем. Гниющим деревом. Сдобой.

— Как ее зовут? — повторяю я вопрос.

Почему-то это кажется невероятно важным.

— Гертруда.

Хорошее имя… Гер-тру-да… Волосы она собрала, перетянула лентой. Простенькая прическа, но опять же слишком идет ей, чтобы поверить в случайность.

Круглое детское личико. Губки бантиком. Бровки светленькие. В тусклых глазах озера слез, только почему-то я больше не верю…

— Откуда в спальне нож?

Этот вопрос занимает лишь меня. И Гертруда вздрагивает, а слезы-таки проливаются, катятся по пухлым щечкам потоками. И Вильгельм хмурится. Неужели и его проняло? Наверное, простуда виновата… он ведь дознаватель, он должен понять, насколько несуразна эта история…

— Он… он читал письма… и иногда… потом… — она протягивает руки, демонстрируя вязь шрамов. — Ему нравилось… неглубоко… он сам лечил… порошками… но кровь — нравилась. Я просто… я поняла, что не могу больше.

Или не хочет.

Лепет этот меня раздражает. Но Аарона Марковича я все-таки попрошу о помощи.

— Кто к нему заходил?

— Кто? — она эхом повторяет мой вопрос. А Вильгельм хмурится лишь сильнее. Диттер же крепче сжимает меня, а я не против, я не буду вырываться. И даже голову на плечо пристрою, пусть это трижды неуместно, зато мне хорошо. А остальные — в бездну.

— Я и спрашиваю кто? — я поморщилась.

Я принесла с собой не только холод иномирья, но и отчетливый запах разложения. Этак к вечеру от тела вовсе ничего не останется.

— Н-не знаю…

— А что знаешь?

— Ничего не знаю, — в тусклых глазах плеснул гнев. И исчез.

— Я… виновата… но он… он… — и вновь слезы потекли.

Он был форменным ублюдком, дорогой мой дядюшка, и этого не отнять. И скучать я по нему не стану, что совершенно точно. Однако… уж больно удачно он преставился. А с другой стороны, до чего удобная фигура на роль злодея. И если я права…

— У… у него в кабинете бумаги, — несчастная красавица прекратила всхлипывать и прижала ручки к груди. До чего трогательное зрелище, и трогает, что характерно, не меня одну. — Мне туда было нельзя…

И робко так поинтересовалась:

— Наверное, надо вызвать кого-то…

— Надо, — не стал разочаровывать Вильгельм. И нос рукавом вытер. Платки закончились? Надо будет подарить, а то весь нос растер до красноты. — Вызовем…

Кажется, девица ждала чего-то другого, если вновь пустила слезы…

Гертруда. Труда, Труда… почему именно сейчас… нож в спальне? Кровью там пахнет, застарелой, но… дядюшка при всей своей извращенности довольно практичен. И да, не сомневаюсь, что с него станется жену молодую резать удовольствия ради, но делать это не на самом дешевом белье…

Кровь отстирывается погано.

Скорее уж, полагаю, в доме отыщется подвал для особых утех оборудованный…

— Тоже ей не веришь, дорогая племянница? — Дядюшка Фердинанд ухватил меня под руку, и это тоже было своевременно, потому как вдруг выяснилось, что ноги меня держат, но и только. Я почти повисла между ним и Диттером.

— Девушка не лжет, — заметил мой дознаватель.

— Но и правды всей не говорит. — Я старалась держаться гордо, но это давалось нелегко. — Он дерьмом был… не сомневаюсь, что в кабинете мы найдем все доказательства вины…

Которые заодно помогут оправдаться несчастной Гертруде. Да и можно ли вообще судить бедную женщину, которая взяла и спасла город от этакого чудовища?

Так герр Герман и сказал.

Кто вызвал жандармерию? Не знаю. Говоря по правде, я позволила усадить себя в кресло и… не знаю, уснула? Отключилась? Еще ненадолго умерла? Главное, когда я вернулась в сознание, обнаружила себя сидящей в том же кресле, укрытой сразу тремя куртками, что весьма и весьма умилило.

Рядом держался Монк.

— П-простите, — сказал он, глядя в пол. — Я бы тоже свою отдал, но… б-боюсь, что вам это б-будет не слишком приятно.

Я простила. И позволила себе остаться в кресле.

Суетились жандармы… как-то много их стало. Ходят туда-сюда, сюда-туда, носят с собой всякого рода запахи. Кто пахнет чесночной колбасой, кто — вчерашним элем не лучшего качества. Потом и не только человеческим… дымом, керосином… много их.

И дядюшка с сигарой воспринимается едва ли не как благодетель.

— Вот и все, — говорит он кому-то. И я, повернув голову, вижу герра Германа, что характерно, в парадном мундире. И тоже с сигарой. Как-то… не знаю, цинично, что ли, курить на месте преступления, стряхивая пепел в фарфоровую вазу. Неплохая, между прочим, подделка…

— Это да… и даже не знаю, как быть, — герр Герман покосился на меня и, отвернувшись, любезно выпустил дым в другую сторону. — Обвинять несчастную женщину… ей награду дать надо.

Надо. За артистичность.

Со своего места я видела ее, окруженную тремя жандармами. Такую хрупкую. Такую светлую. Такую…

— Не подозревали? — Дядюшка Фердинанд смотрел на прелестницу скептически.

И за это я готова была расцеловать его. Правда, подозреваю, что от этакой нежности дядюшка уклонится.

— Понятия не имел. Получается… он и тогда мной воспользовался!

Сколько возмущения.

Можно подумать, герр Герман сильно протестовал.

— Придется в отставку подавать, — он промокнул лоб платком.

И не только из-за дядюшки, полагаю. На его совести немало делишек темных, которые пришло время искупить праведной жизнью и небольшими отчислениями в пользу храма. А заодно уж и с собственностью разобраться, если не ошибаюсь, то еще в позапрошлом году герр Герман приобрел себе пару доходных домов. Точнее, не он, а супруга… и матушка ее…