Екатерина Лесина - По ту сторону жизни [СИ]

Мы просто очень сильно ждали. И смотрели. И слушали хрип радиоволн, на который в холл выглянул и Монк. Он, лишенный света, выглядел донельзя жалко. Он подслеповато щурился и часто моргал, вздыхал и трогал себя за лицо, будто не способный поверить, что теперь может ощущать и лицо, и прикосновения.

— И его уматерю, — решила я.

В конце концов, в доме хватит места… только место в нем и осталось. Но…

Огромный короб радио Гюнтер самолично полирует. Он аккуратен, осторожен и прилично равнодушен, будто ничего-то особенного в доме не произошло.

Как знать…

Главное, что утром следующего дня я вздрагиваю от громкой бравой музыки гимна. Откуда… впрочем, гадать нет смысла.

Позевывает, прислонившись к стене, так и недоуматеренный Вильгельм. Привычно прячется в тени Монк, а Гюнтер стоит, сцепив руки на груди. На глазах его блестят слезы, а взгляд затуманен.

— Разве это не прекрасно? — обращается он к радио. Музыка летит из ящика, а когда гимн затихает, то бодрый голос диктора желает всем гражданам Империи доброго утра.

В полдень передадут запись обращения его великоимператорского величества ко всем подданным, ибо в час величайшей скорби, связанной с кончиной Магистра храма, им следует объединиться и поддержать друг друга в этаком горе.

И речь хороша.

Даже я почти прониклась, что уж говорить про Гюнтера, который императора слушал стоя, вытянувшись и голову задрав. И черный костюм сидел на нем, что форма…

— Значит, все же началось, — это говорит Вильгельм, почесывая кончик носа. Он тоже слушает императора, как, наверное, слушают все, от пауков на чердаке до крыс в погребе, ибо громкость, поставленная Гюнтером, такова, что не слушать невозможно. А убавить не даст, верноподданный он наш. — Ничего… полезно, наверное, будет…

Церковь ждут перемены, и для постороннего глаза, подозреваю, будут они малозаметны. И я не могу сказать, пойдут ли на пользу церкви. Мне предстоит заняться собственным храмом. Я ведь обещала. Пока я лишь убралась в старом, стирая все следы произошедшего, но этого мало… ничтожно мало…

— Ты засранец, — Вильгельм ходит в склеп, где беседует с телом моего супруга, а я старательно пытаюсь свыкнуться с мыслью, что он все-таки мертв.

И чуда не будет. Чудеса — они ведь не случаются по расписанию.

— Мог бы уже ногой пошевелить или рукой там… моргнуть хотя бы… ты вообще в курсе, что тебе посмертную отставку дали? Не хотели, заразы, но я намекнул, что тогда и я жалобу подам… и от меня избавиться хотят. Как думаешь, папаша мой случаем воспользовался?

Я тихонько отступила. Не хватало помешать этой почти дружеской беседе.

— Наверняка он подсуетился… вчера письмецо доставили. Откуда узнал? Главное, пишет, мол, что уже почти при смерти и дела надо передать. Мне, раз уж с инквизицией не сложилось, стоит обратить внимание на семью… в гробу я его видел с семьей вместе.

Письмо доставили вчера нарочным. Я помню плотный конверт с круглой восковой печатью, и тяжкий вздох Монка, и взгляд его, беззащитный, беспомощный…

Монка я скормлю директрисе приюта.

Нет, чек чеком, но… почему-то сейчас мне этого кажется недостаточно. Вот пусть сходит, займется делом, заодно и, глядишь, очнется от своего полусна. Я где-то понимала его. Оставленный светом, он чувствовал себя брошенным, и это было несправедливо. Милосердно, со стороны того, кого он почитал божеством, но несправедливо. Сам Монк предпочел бы умереть, однако…

Ему придется жить. Так почему бы не здесь? Жрец нам тоже в хозяйстве пригодится.

— Представляешь, он заявил, что вопрос поставлен, и вот-вот меня признают недееспособным… меня… и самое поганое, что теперь у него может получится… чего уж проще, объявить сумасшедшим? Кто поверит безумцу, если вдруг рот раскрою?

Я задерживаюсь ненадолго. Мне кажется, Вильгельм подозревает, что он не один, но сейчас ему плевать.

— Мне всю жизнь казалось, что уж здесь-то он меня не достанет… а нет… он умеет ждать. И находить правильных людей. Другое дело, чем он платит, но… какая разница?

Из кармана Вильгельм вытащил шило и воткнул в бок мертвеца. Тот, как и следовало ожидать, не шелохнулся. Следовательно…

— Засранец, — вздохнул Вильгельм. — Редкостный… на Островах мне рады не особо будут… что остается? Колонии? Может, оно и к лучшему… съезжу… мир повидаю…

Я все-таки ушла.

Следовало воспользоваться моментом, пока бывший старший дознаватель, пребывавший ныне в бессрочном отпуске, предавался душевным терзаниям, и найти то самое письмо.

Искать долго не пришлось. Я прочитала. И еще раз. Хмыкнула.

И поднявшись в кабинет, набрала Аарона Марковича…

— Знаете, — сказал он, выслушав мое предложение. — Конечно, это несколько… необычно…

Скорее уж в высшей степени абсурдно, однако существующему законодательству не перечит, а значит, вполне осуществимо.

— Гхм… и все-таки… полагаю, придется…

— Взятку дать? — Я села на стол и вытащила из ящика пилочку для ногтей. Отрастали они слишком уж быстро, да и выглядели вовсе не так, как положено ногтям благовоспитанной фрау.

— Что вы, церкви не дают взяток, — притворно возмутился Аарон Маркович, — ей оказывают посильное вспомоществление…

— Пускай… найдите, пожалуйста, кого там вспомоществлить, чтобы решили вопрос правильно, а то ведь… Один не воскреснет, второго отберут. Третий и сам скорее в мире света, нежели яви.

И что остается бедной женщине? Этак я и вправду с тоски крестиком вышивать начну.

Чудо случилось ближе к полудню.

Я сидела у гроба. Просто так… а что, родовой склеп — место тихое, благостное, в чем-то склоняющее к мыслям о вечном. Сидела и полировала ногти, раздумывая, стоит ли предупредить Вильгельма или пусть сюрприза дождется…

А потом все изменилось.

Просто вот взяло и изменилось. Мир будто вздрогнул, распался и сложился вновь, но совершенно иным узором.

А мой супруг открыл глаза.

— Что… — его голос звучал сипло, надтреснуто, — ты здесь делаешь?

— Скорблю — ответила я, пряча пилочку за спину.

А что, у людей скорбь по-разному проявляется.

— Ты меня убила…

Я лишь развела руками, но сочла нужным уточнить:

— Но помогло же…

И вообще, никто не обещал ему, что семейная жизнь будет простой. Я протянула руку. А он принял. И… Чудеса случаются не по расписанию, а лишь тогда, когда действительно нужны.

Он появился в доме седьмого марцета, предварив этот визит дюжиной писем, одно гневливей другого. Письма Вильгельм молча отправлял в камин, последние и вовсе не вскрывая, а после выбирал себе бутылку поприятней и напивался.

Я не мешала. Я ждала.

Сперва Аарона Марковича с бумагами, выправленными должным образом. Прочитав их, Диттер ненадолго застыл, а потом… боги, как он смеялся. Долго и до слез. И кажется, именно этот смех и эти треклятые бумаги помогли ему осознать, что он все-таки жив. Просто немного иначе, нежели другие люди. А значит, сотня тысяч марок потрачена не зря…