Екатерина Лесина - По ту сторону жизни [СИ]

В ладони его вспыхнул белый свет.

— Не уверен, но подозреваю, что будет больно.

И проклятье, он не ошибся… было действительно больно.

Песок. Много песка. Белый, искристый, он норовит просочиться сквозь пальцы, и мой замок рассыпается от малейшего движения ветра.

— …ты понимаешь, насколько это опасно? — Матушкин голос доносится издали.

Я не вижу ее.

Розы в этом году на диво разрослись. Колючие ветви их распластались над травой, и темно-багряные бутоны грелись на солнце. Откуда в саду песок? И помнится, в те годы я уже была слишком взрослой, чтобы копаться в песочнице. Но… память, она такая, вечно все путает. Песок переливается всеми цветами радуги.

— Ты все преувеличиваешь. Мы об этом уже говорили.

Щелкают садовые ножницы, колючие побеги падают на траву. Дрожит марево. И перья на матушкиной шляпке.

— Говорили, — матушка спокойна. Она всегда спокойна, даже когда гневается, а сейчас я остро ощущаю вихри ее силы.

— Все будет хорошо. Это просто нервы, — обещает он, а матушка кивает, перенося свой гнев на розы. Над кустами поднимаются бабочки, их вдруг становится как-то слишком много…

А песок превращается в воронку. Только я не боюсь пустоты. А вот ночь — это страшно.

Пустой коридор. Темнота. Пол холодный. Надо бы вернуться в постель, но за окном дождь и молния сверкает. Молний я не боюсь, а вот гром — дело другое. От грома сердце вздрагивает и пускается вскачь. Я знаю, что бояться совершенно нечего, однако знание не помогает справиться со страхом.

Мама… поймет. Или отец. Или… кто-нибудь… полоска света на полу. Дверь в гостиную приоткрыта.

— Дорогой, мне кажется, что ты ошибаешься, все не может быть настолько просто, — матушка сидит в кресле у камина. Ее лицо скрывается в тени, но я вижу длинный подол клетчатого платья. Кружевная отделка. Домашние туфли.

Матушка всегда выглядит наилучшим образом, потому как она леди, а леди не имеют права выглядеть иначе. И я хочу быть похожей на нее, а потому спешно пальцами пытаюсь разгладить волосы. Коса, которую мне фройляйн Триммер заплетала на ночь, опять растрепалась. И рубашка мятая. Я не хочу выглядеть жалко, а потому замираю. Не решаюсь толкнуть дверь.

— Почему? — голос отца доносится из-за двери. Его я не вижу. — Как раз все логично…

— Тогда почему предыдущая группа ушла? В полном составе, заметь… то, что ты предлагаешь, оставляет определенный люфт, и кто-то должен был уцелеть.

— Нельзя ждать результата, работая с изначально дрянным материалом.

Я прикасаюсь к двери. Я почти готова отступить, но… раскат грома заставляет дом содрогнуться.

— Это не материал. Это ведь люди, и если ты ошибаешься…

— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу.

— Я не могу иначе. Я просто… я думаю, а что, если это в принципе невозможно? Вы набираете новую группу, а если и они тоже… если обречены изначально…

Моя решительность окончательно тает. Нехорошо подслушивать, но речь идет обо мне.

— Успокойся.

— Как?! Скажи, как я могу успокоиться, если мы опять собираемся…

— Ты преувеличиваешь.

— Преувеличиваю? — Матушкин смех горек. — Скольких уже похоронили? И сколько еще должно умереть, чтобы вы, наконец, поняли… — матушка срывается на крик, и я отступаю.

Она никогда не кричала. Даже когда очень сердилась, потому как леди не повышают голос, но теперь… сейчас… и от этого становится очень-очень страшно, куда страшнее, чем от грозы.

— Просто нужно доработать ритуал…

Громкий бой часов разносится по дому, обращая в прах мои воспоминания. Больно. Темно.

— Тише, — бабушка держит мою руку, и сама вычерчивает узор на запястье. — Терпи. Так надо…

Острие клинка вспарывает кожу, и кровь красна. Крови много. Она стекает, обвивая запястье алым браслетом, капли падают в черную уродливую миску, но уходят в днище ее. И становится дурно. Из меня будто тянут силу.

— Терпи.

Бабушка не позволяет упасть.

— Смотри. — Она поворачивает меня к статуе.

Кхари в алых одеждах. Ее ноги попирают черепа. В шести ее руках скрывается смерть. На шее ее — ожерелье из черепов. Бабушка берет мою руку и пальцами проводит по разрезанному запястью.

— Не бойся.

Страха нет. Я не знаю, почему должна бояться. В черных глазах богини мне видится обещание покоя. Быть может, вечного, но детей вечность не страшит.

Мы идем. Вдвоем. И бабушке каждый шаг дается с трудом, а я, напротив, ощущаю прилив сил. И оказываясь у самой статуи — она невелика, в две ладони, но сделана столь искусно, что золотое лицо богини кажется живым. И слишком… однотонным? Ему не хватает яркости. Я протягиваю руку и пальцами касаюсь губ.

Так лучше. Намного лучше. Сила наполняет меня. Она темная и сладкая, слаще шоколадного торта. И темнее бабушкиного кофе. От нее кружится голова. И я беру ее в ладони. Она тянется тонкими нитями…

Она еще во мне. Теплится темный огонек. Дрожит. И я оживаю. Снова.

Это неприятно. На сей раз возвращение происходит куда более болезненно. Я остро ощущаю, насколько повреждено мое тело. Нити проклятья пронизали его, а следом, по темным каналам, прошелся свет, уродуя то, что еще не было изуродовано.

Уж лучше бы… Боль была явной. Ненавижу. Найду и голову оторву… инквизитору тоже… с его помощью… Кажется, я застонала. И меня услышали. Прикосновение потревожило мое тело, которое больше не являлось телом как таковым, но представляло собой груду плоти, где с трудом удерживалось мое сознание.

Губ коснулось что-то влажное. Теплое. И… я сделала глоток. А потом еще один и еще… я глотала горячую живую кровь, и та унимала боль. Раны стремительно зарастали, не скажу, что это было приятно, однако я терпела. И пила. Ела? Не важно, главное, что я возвращалась… я имела право вернуться. Я… была.

— В кого ты такая дура? — ласково спросил Диттер, убирая руку.

Жаль. Я бы не отказалась еще от нескольких глотков.

— Я блондинка, между прочим, — голос звучал хрипло, сорвано.

Надо же… а место все то же. Темный двор. Огонь вот догорает. Забор почти обвалился, и дождь льет темною стеной. Я промокла до капли, кажется, слегка обгорела, но не от керосина…

Диттер вздохнул и поинтересовался:

— Встать можешь?

Оказывается, я лежала. На грязной земле, в луже почти. Правда, голову дознаватель удобно устроил на своих коленях, что добавляло некоторого напрочь неуместного романтизма… разве что в моем воображении существующего.

— Могу. — Я села.

Кровь… найду того урода, который в меня этой гадостью кинул и… и интересно, во всех источниках вернувшихся полагали практически неуязвимыми. Яд, сталь… даже заговоренное серебро, помнится, не способны были причинить вреда. А вот проклятье…

— Тебе стоит вернуться, — Диттер был мокрым. — Пока никто не спохватился… и мне тоже.