Сьюзен Коллинз - Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница

Цинна превратил меня в сойку-пересмешницу.

Дым рассеивается не сразу, так что у Фликермена подрагивает рука, когда он тянется прикоснуться к моему головному убору. Прежний сгорел дотла, вместо него появилась гладкая вуаль из перьев, ниспадающая на плечи.

— Ты похожа на птицу, — замечает ведущий.

— Да, это сойка-пересмешница, — отзываюсь я, слегка взмахнув «крыльями». — Как на моем талисмане, на брошке.

По лицу ведущего пробегает тень понимания. Готова поспорить, ему известно, что птица не просто какой-то там талисман. Что она означает гораздо больше. И если капитолийцы увидели впечатляющую перемену костюма, то в далеких дистриктах эта сцена произведет эффект степного пожара. Впрочем, он продолжает делать хорошую мину при очень опасной игре.

— Да уж, снимаю шляпу перед твоим стилистом. Вряд ли кто-то поспорит: подобного мы не видели ни на одном интервью. Думаю, Цинна, тебе лучше выйти на поклон! — провозглашает он с широким приглашающим жестом.

Тот поднимается и, повернувшись к зрителям, коротко и грациозно кивает. Мне вдруг становится страшно. Цинна, Цинна, что ты наделал? Что-то ужасное, непоправимое. Собственный небольшой мятеж. И все это ради меня. Помню, как он сказал: «Я привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделаю больно, то себе одному».

…И вот уже сделанного не вернуть. Можно и не надеяться, что смысл моего волшебного преображения ускользнет от внимания президента Сноу.

Зрители, пораженные до немоты, устраивают шквал аплодисментов. Я еле слышу сигнал окончания интервью — время вышло. Цезарь благодарит за участие, и я возвращаюсь на место в теперь уже невесомом платье.

Пит проходит мимо меня, избегая смотреть в глаза. Осторожно сажусь в свое кресло. Убеждаюсь, что не пострадала, если не считать еще не погасших струек дыма, и превращаюсь в само внимание.

Цезарь и Пит еще с того раза сошлись на сцене, точно приятели. Публика без ума влюбилась в этот дуэт, умеющий и посмеяться, и в нужный момент перейти к разрывающим душу сценам вроде неожиданного признания в обреченной любви. Разговор начинается с легких шуточек насчет пламени, перьев и пережаренной дичи. Однако все видят, что Пит озабочен, и Фликермен решает перейти сразу к теме, волнующей всех.

— Скажи нам, что ты почувствовал, когда после таких испытаний узнал о Квартальной бойне? — забрасывает удочку Цезарь.

— Я был потрясен. Представляете, минуту назад на экране показывали Китнисс в очаровательном платье, и вдруг… — Пит умолкает на полуслове.

— Ты понял, что свадьбы уже никогда не будет? — участливо произносит ведущий.

Мой напарник долго молчит, словно взвешивая каждое слово. Смотрит на онемевшую публику, потом на пол и наконец — на Цезаря.

— Как, по-твоему, наши друзья, собравшиеся здесь, умеют хранить секреты?

В зале слышны беспокойные смешки. Что это значит? Хранить от кого? За ними теперь наблюдает весь мир.

— Абсолютно уверен, — отчеканивает Фликермен.

— Мы уже поженились, — тихо говорит Пит.

Зрители в изумлении, а мне приходится спрятать пылающее лицо в складках юбки. Господи, куда его понесло?

— Но… как же так? — лепечет ведущий.

— Ну, это был не официальный брак. Мы не ходили в Дом правосудия, ничего такого. Видите ли, не знаю, как в других дистриктах, а у нас, в Двенадцатом, есть собственный свадебный обряд. Его мы и провели, — поясняет Пит и рассказывает о поджаренном хлебце.

— Ваши родные, конечно, присутствовали? — уточняет Цезарь.

— Нет, мы никому не сказали. Даже Хеймитчу. Мама Китнисс бы нас не одобрила. Понимаете, в Капитолии свадьба прошла бы без общего хлебца. И потом, дожидаться было невмоготу. Поэтому как-то раз мы взяли и сделали это. И знаете, никакая бумага с печатью, никакой пир на весь мир не свяжет нас более крепкими узами, чем сейчас.

— Но это произошло до объявления о Квартальной бойне? — интересуется Фликермен.

— Разумеется, до. Позже мы бы так не поступили. — У Пита страшно расстроенный вид. — Но кто же мог знать? Ни одна душа в целом свете. Мы прошли через Игры, мы победили, все умилялись, видя нас вместе, и тут, словно снег на голову… Ну, то есть как можно было такое предвидеть?

— Понимаю, Пит. — Цезарь обнимает его за плечи. — Целиком согласен с тобой. Но я искренне рад, что вы двое хотя бы несколько месяцев наслаждались семейным счастьем.

Публика оглушительно хлопает. Будто бы приободрившись, я наконец поднимаю лицо и одариваю зрителей скорбной улыбкой благодарности. Глаза чуть слезятся от дыма — это сейчас очень кстати.

— А я — нет, — неожиданно возражает Пит. — Лучше бы мы подождали, когда все решится официальным путем.

Фликермен даже отступает на шаг.

— Разве краткое счастье хуже, чем никакое?

— Пожалуй, Цезарь, я бы с тобой согласился, — с горечью продолжает Пит, — если бы не ребенок.

Ну вот. Он опять это сделал. Устроил подлинный взрыв, уничтоживший все старания предыдущих участников. А может, и нет. Может, в этот раз он поджег запальный шнур от бомбы, сооруженной другими трибутами в надежде, что кто-нибудь бросит искру. Думаю, люди ждали этого от меня, облачившейся в платье невесты. Если бы они знали, насколько я завишу от своего стилиста, тогда как Питу довольно и собственного ума!

Выстрел гремит в виде многочисленных грозных выкриков с мест, обвиняющих Капитолий в несправедливости, в варварстве и жестокости. Даже самые преданные столице, самые жадные до кровавых зрелищ люди не могут хотя бы на миг отмахнуться от ощущения бесчеловечности происходящего.

Я беременна.

Новость не сразу до всех доходит. Она ударяет как молния, проникает в умы, подтверждается голосами соседей, и вдруг толпа начинает реветь, визжать и вопить, точно стадо израненного скота. Слышатся крики о помощи. Ну а я? Знаю, камеры взяли мое лицо самым крупным планом, но мне не приходит на ум опять закрываться. Потому что в эту минуту я тоже пытаюсь переварить слова Пита. Разве не это сильнее всего страшило меня в разговорах о свадьбе, о будущем — необходимость отдать своего ребенка на Игры? А ведь ложь Пита вполне могла обернуться сегодня правдой, разве нет? Не потрать я всю жизнь на возведение крепких барьеров — таких, что любая мысль о семье и браке вызывает мгновенное отвращение.

Цезарь снова не может угомонить толпу, даже после того, как звучит сигнал окончания интервью. Пит молча кивает и возвращается на свое место. Фликермен шевелит губами, однако в поднявшемся гвалте его никто не слышит. И только мелодия гимна, запущенная так громко, что у меня содрогаются даже кости внутри, напоминает нам об идущей программе. Я невольно встаю и принимаю протянутую Питом ладонь. Слезы бегут по его лицу. Интересно, искренние они или нет? Может, это признание, что мы долгое время терзались одними и теми же страхами? Как и все прочие победители. Как и любая семья в Панеме.